Валькирия. Тот, кого я всегда жду

Семенова Мария

Думала мерзкая баба совсем извести на земле живое дыхание, думала, вовек больше не потревожит её пение птиц, запах цветов. Думала всё пиры пировать, веселие держать непотребное с беззаконным своим Чернобогом. Не вышло! Возгоревали о золотом светоче и Боги, и люди, расправил могучие крылья Перунов вороной жеребец… Ой битва была!.. Люди по деревням, кто не оглох сразу от грома, — попрятались. А выползли из нор, из погребов — лил тёплый дождь, смывая сугробы, и вдалеке ещё громыхало, катилось за небо-скат… И радуга стояла в счастливом зарёванном небе, и светил, светил спасённый Даждьбог!

…Но страшные

раны ещё никому даром не проходили, даже Богам. Поседела у солнцеликого огненная голова, потерял он вечную молодость. Начал стареть каждую осень, умирать и снова рождаться в самую длинную ночь. И праздновать новую молодость яркой шумной весной… Каждый год злая Морана берёт силу на месяцы, и люди молятся и возжигают огни, помогая Солнцу воскреснуть. И сколь же медленно, неохотно уступает теплу мертвящий мороз!

Велета держала в руках две пары лыж, свои и мои.

— Пойдём со мной, — попросила она робко. — Брат разрешил…

Ей разрешил, значит, мне приказал. Я давно поняла: Велета была из тех камешков, под которые водица не потечёт, если не направлять. Могла день просидеть, подперев рукой голову, мечтая подле огня. От такого сидения кровь с молоком в щеках не взыграет. Мудрый брат сажал сестру на Мараха и выпроваживал гонять жеребца, а то слал за ворота на лыжах. Ослушаться Велета не смела, но способна была зайти за ближайшую ёлку и стоять там на солнышке, пока не придёт время вернуться. Наверное, вождь раскусил лукавство сестры и надумал послать с нею меня, чтоб не ленилась. А может, решил — со мной безопаснее…

Врать не буду, я не больно обрадовалась. Я и так успевала набегаться, а гуляние с нею наверняка не почтут за работу, как дома не почитали делом стряпню. Того гляди скажут — совсем обленилась…

Велета стояла передо мной в тёплой шубе и шапочке. В такой одёже не бегать — лежмя лежать на снегу. Я сказала:

— Пошли.

В лесу было славно. Снег ещё падал, но тучи рвались, в голубых безднах пылало яркое солнце. Кружившиеся хлопья то вспыхивали, то снова тускнели. Солнышко ещё не успело набрать праздничной силы, и лыжи тонули в рыхлом пуху, не покрытом панцирем инея. Ветерок трогал деревья, стоячие полосы снега не спеша отплывали прочь, потом оседали.

Две белки заметили нас и взвились, бросив сломанную еловую верхушку, торчавшую из-под снега. На ней были шишки, и раньше я непременно взяла бы шишек домой, на радость сестрёнкам. Я наклонилась и вырубила кусочек ствола с гибкой веткой. Стала очищать от коры.

— На что тебе?.. — спросила Велета. Я объяснила, что елям дано предвидение: перед ненастьем разумное дерево клонит ветви к земле, дождь не мочит его, тяжкий снег не ломает. Знающий человек может поселить еловую веточку у себя дома и угадывать, какую погоду надует завтра Стрибог. Велета качала головой и смотрела, как на ведунью. Пожалуй, начнёт рассказывать брату, и брат усмехнётся. Он-то знал все мои лесные приметы и ещё сто морских да две сотни воинских — про заячий скок, про волчью щетину, про птичий крик…

У родника я смела снег с сухого бревна. Мы долго сидели на нём, обратясь лицами к солнцу и слушая говор воды. Алое сияние пронизывало веки, откроешь глаза — белый снег покажется синим.

— Вы с братьями не как другие варяги, — сказала я Велете. — У тех и речь внятная, и имена. А у вас — Якко,

Бренн…

Велета ответила:

— Якко значит Здоровый. Он слабеньким родился, нарекли, чтоб не скорбел. А Бренн — это Наносящий Удар. В его роду так звали вождя, ходившего походом на Рим. Это было очень давно.

Я слыхала про Рим. Не особенно много, конечно, но отзвуки древней славы нас достигали. Рим был стольным градом заморья, не варяжского — иного, полуденного, ещё далее отступившего от наших лесов. Люди сказывали, был он дивно велик. Даже более Ладоги. Врали, наверное, — уж и чего не сплетут для красного слова! Кому другому я бы не поверила, но Велета упомянула о Риме без хвастовства, привычно. Я не пожелала глядеться лешим пеньком:

— Рим далече.

— Далече, — отозвалась Велета. — Когда жил тот, другой Бренн, мы селились совсем в другой стране… В Стране Лета, на западе. Брат рассказывал, там не бывает морозов и растёт виноград. Виноград, он… как зимняя клюква, такой же прозрачный, и слаще морошки, а растёт, как вьюнок.

Я попробовала представить. Сколь же дивный мир устроили Боги, сколь много в свете занятного! Небось, никогда не увижу и половины. Не отведаю овоща, сладкого, как морошка. А жалко.

— Мы — галаты, — продолжала сестрёнка вождя. — Это значит воинственные мужи. Раньше у нас все были как Якко и Бренн. Теперь мало осталось. Мы теперь наполовину словене, не все и речь разумеют. Бренн говорит, за морем есть края, где схожий обычай. Но там свои племена, а галатов нет более…

Она вздохнула. Всё-таки мой поганый язык опять разбудил в ней скорбную память. Это ужас, когда у тебя на глазах иссякает отеческий род, гаснет племя, ходившее походом на Рим… Я спросила, стремясь загладить вину:

— Научишь меня вашему языку? Велета пообещала.

Мы не успели уйти далеко от родничка, когда я вдруг надумала разрешить летошнюю загадку и любопытно спросила:

— Что значит: лез ва?

— Оставь мне, — улыбнулась Велета. — А вот ещё: пив грайо э кен гвеллох ха ме…

— Сделает ли кто-нибудь лучше меня, — объяснила Велета. — А кто это сказал?

Ох!.. Сестрица Белёна всегда сначала врала, потом думала, а надо ли было врать. Я… хоть волосы из головы выдирай. Я стала рассказывать, как моя мать подносила Мстивою свежее молоко.

У Велеты вся кровь сбежала со щёк, я даже перепугалась. Ни дать ни взять милый брат проглотил в молоке живую змею, и эта змея, затаясь, хоть сейчас могла его укусить. Слова путного выговорить не сумела. Повернулась спиною ко мне, да как припустила! Пяточки замелькали. Ни разу ещё она так не бегала. Я двинулась следом, попробовала окликнуть. Она не отозвалась.

Конечно, вождь был живёхонек. Мне, правду молвить, уже начал передаваться испуг Велеты… глупая девка. Мы увидели его в поле меж крепостью и деревней: они со Славомиром как раз проверяли, умеют ли новые отроки держать в руках луки. В землю был вкопан высокий, гладко обтёсанный столб — на него мы частенько лазили по утрам, если Славомиру казалось, что мы лениво бегали у полыньи. Теперь на макушке, поблёскивая, колебалась мишень. Отроки в очередь брали лук, брали по две стрелы и замирали спиною к столбу. Потом вскидывались по хлопку. Вторая стрела у каждого заставляла мишень подпрыгивать и вертеться, а у многих и первая.