Валькирия. Тот, кого я всегда жду

Семенова Мария

У одного меча были на рукояти гнутые рожки. Я помнила их ещё с лета. Меч вождя звался женским именем: Спата. Он даже разнился от других мечей, как женщина от мужчин. Обычные клинки всего шире у рукояти, к концу же плавно сбегают, ни дать ни взять тело мужчины от плеч к сомкнутым пяткам. Спата, наоборот, была сужена посередине, а книзу опять расширялась, как женщина в бедрах… Блестела вдоль лезвия узкая золотая полоска. Смех вымолвить, Спата порою казалась мне тайной союзницей. Есть мечи-женщины, думалось мне, почему не быть воину-девке?

— Нашла, — сказала Велета.

Велета держала горшочек, от которого вкусно пахло съестным: для ушибов травку борец парят с кислыми щами. То-то братья его

и запрятали подальше — от жадной собаки, от глупого обжоры-кота. Ярун стал неуверенно закатывать рукав, но Хаген велел снять рубаху — незачем ей пропитываться отравой. Мой побратим оголился до пояса, выставил локоть и покраснел так, что видать было даже при неверном масляном язычке. Не чёрная девка ради него тянулась к лютому яду, не я, с детства рядом привычная… самого воеводы сестра младшая, возлюбленная! Я подсела к Велете:

— Дай, что ли…

Уж тут ничего с собой не поделаешь, всегда метится — у самого выйдет, другому не совладать. Да и есть разница, кому отравиться, мне или ей. Велета даже не подняла глаз:

— Я умею.

Мне очень хотелось отнять у неё тряпицы и горшок, но пришлось смириться и отойти. Хуже нет под руку смотреть.

На бревенчатой стене подле Спаты висел лук. Я привстала на цыпочки… Лук — оружие отроков, а не вождей, но вожди всё умеют лучше других. Тетива была снята, и страшная потаённая сила гнула вперёд плечи лука, натягивая берестяную оплётку… Я осторожно погладила выложенные гладкой костью рога. Я любила свой лук и умело примеривалась к чужому, но такой мог смутить хоть кого, не только меня. Тетиву сыромятную вдвинуть на место — и то пуп затрещит, а уж стрелять… моя рука не сошлась бы на рукояти, не возмогла бы долго держать его, двухпудовый, перед собой на весу. Да. Я давно никого не боялась в наших лесах. Я крепко чаяла стать не худшей в этой дружине… но были мужи, которым я никогда не дотянусь и до плеча.

А на одном из деревянных гвоздей, покоивших лук, висели на скрученной серой нитке два пузыря. Когда-то их вынули из крупных лещей и ярко раскрасили, но весёлая краска от старости облупилась, показывая внутри сухие горошины. Гремушки, какими балуются дети. Я сама мастерила сестрёнкам точно такие, и мать их берегла. Чьи были эти? Велеты? И что они делали подле мечей, рядом с луком, способным пробить навылет наше забрало? Может, на них заговор положили, сильное волшебство?.. Лучше не трогать.

Потом Велета сошла вниз по всходу, неся руки на отлёте, и тут уж Ярун оттёр меня в сторонку, сам полил ей, принёс чистое полотенечко. Я думаю, он не сильно приврал, утверждая — легчает. Худшие болести проходили без лекаря, от одной доброты.

— Что там за пузыри висели на стенке? — загасив светец и растягиваясь на лавке, спросила я Велету. Она отозвалась полусонно:

— Деток Бренна… сынки его тешились. Вон оно как. Значит, были девчонки краше Голубы, умевшие приглянуться вождю. Я мысленно перебрала всех детских и не упомнила ни одного горбоносого. Мстивой на досуге охотно с ними возился, учил плести крепкие лески, резать кораблики. Ребятня не боялась его совершенно, липла, как к мёду, лезла под руки и на колени. Он никогда не гнал несмышлёных. Но и не выделял, кажется, ни одного.

— Где теперь-то сынки? — спросила я любопытно. — Выросли уже поди?

…Велета потянула носом и как бы затаилась рядом со мной, и вдруг стало жутко и холодно от близкого ощущения горя, надвинувшегося, как морской серый туман, перемешанный с остылым дымом пожарища… не могу лучше сказать!

— Не выросли, — молвила она тихо. — Маленькими погибли… Датчане убили.

Я открыла рот говорить, но слова приморозило к языку. Я как будто с разлёту ударилась в стену — надо было заново понимать изменившийся мир, привыкать к нему… Велета словно подслушала:

— Мы

не родные по крови, Бренн, Якко и я… Деревня наша Нетой звалась, то значит — Гнездо, Бренн по ней и крепость эту нарёк… Гнездо-городок… Датчане на лодьях пришли, деревню спалили. Убежища лесного дознались, поубивали, кто дрался… Бренн из похода вернулся, ум потерял… Он меня одну живую нашёл. Я его не узнала… седой стал… на руки поднял, прилюдно сестрой любимой назвал… мне пять зим было тогда…

Вон оно как, повторяла я про себя тупо. Мстивой. Мстящий Воин. Вон оно как. Вон оно как. Рушились огромные тени, зимняя буря валила старые ёлки, хохочущим великаном шагала за небоскат… Мёрзли снежинки на красно-бурой скорбной рубахе, неизменной на корабельной скамье и в гриднице за весёлым столом… Славомира тоже перекатило. Не так, как старшего, обугленного насквозь. Но… не зря один вождь мог его отвести от хмельного рога, не зря он в очередь целовал двух сразу девчонок…

— Мы к господину Рюрику отбежали, — сказала Велета. — Я при княгине в Старграде жила, братья сражались… датчанам платили плату великую… Ныне всего-то нас четверо, мы трое здесь да Вольгаст в Белоозере воеводою…

Я всё молчала, обняв её поверх одеяла. Срам вспомнить, как нянчилась я со своими малыми бедами, мнила их настоящими, а настоящих, глупая девка, близко не видела. Ой мне!.. Я вспомнила красавицу Третьяковну. Её тоже впору было жалеть. Как уж подсаживалась, как трепетала, беря тяжёлую руку. Не ведала, что варяг помнил жену. И Славомиру было кого вспоминать. Сквозь шальной хмель, сквозь случайную пустую любовь. Оба до сих пор слышать не могли о датчанах. А небось сколько крови в землю впитали, сколь дворов датских пожгли…

— Огорчила я тебя к ночи, — выговорила Велета. — Ты… У меня никогда подруженьки не водилось…

…и оба, лютые воины, сами не свои были к ласковой наречённой сестрице. Ходила она подле них солнышком. Вовсе беда, если не на кого обратить ласку и жалость; зверя дикого напугаешь. Я ещё расскажу про одного человека. Но то дело будущее, не всё в один раз.

БАСНЬ ТРЕТЬЯ. СЕРЕБРО

Шел снег.

Густые, пышные хлопья слетали с тёмного неба, липли к голым ветвям, забивались в еловую хвою, превращали, деревья в белые изваяния. Я любила снежные дни. Я любила смотреть, как на спящих ветвях оживали пушистые гроздья цветов — и роняли белые лепестки, рассыпаясь под собственной тяжестью. Тихий снег мне казался тихой старческой лаской Неба и Земли. Всё отшумело, юность гроз, лето зрелости и осень спелых плодов. Осталось лишь гладить друг другу сивые кудри, воспоминая добро… Если сощуриться и долго смотреть вверх, покажется, что Небо с Землёй плывут встречь, и уже не понять, то ли снежинки спускаются на лицо, то ли сам летишь, летишь вверх…

Хребет коренной зимы был давно переломлен. День прирастал, скоро он сравняется с ночью, и мы вылепим из сладкого теста маленьких птиц и пойдём с ними за край огородов — кликать в гости весну. Победитель Даждьбог взбегал в небо по-юношески. Сколько сот раз он умирал под шелест облетающих листьев, под крик лебедей, согнанных в стаи безжалостной злодейкой Мораной! Старики говорили, когда-то — очень давно — Морана едва не вокняжилась навек. Не по нраву, вишь, стало ей тёплое лето, весь год игравшее тогда на земле. Предала небесного храбреца, заточила в ледяном порубе, заложила крепким засовом… А может, убила на время. Боги не люди. Убила и спрятала в горной пещере, послушливыми снегами засыпала животворное пламя… Сделалась тогда великая ночь и зима — страшней не бывает! Вымерзли реки с озёрами, высокие горы сплошь синим льдом обросли. Звери из лесу в избы греться просились. Выросли дети, отроду солнца не знавшие.