Вальс на четыре четверти. Дневник обыкновенной петербурженки
Шрифт:
В конце концов, приятно публично процитировать «Горе от ума» и взяться за руки, хотя физические контакты сдержанные интеллигенты тоже применяют весьма избирательно: негоже это – кидаться в объятия без особого случая. Но втайне друг от друга и даже от самих себя они ждут всего этого и даже страстно желают. Потому что тут присутствует нечто выше человеческих привязанностей – тут идея, торжество смысла над бренностью и что там еще. Я же к подобному единению отношусь (но никогда не признаюсь родным и даже подружкам) с налетом скептицизма московской тети, но как же приятно смотреть на маму и папу – они, кажется, даже слегка приобнялись в коридорчике, и в воздухе поплыл аромат былого влечения душ, оно же единственный рычаг сближения тел двух разнополых интеллигентов. Нет. Решительно иду, спасибо, Господи, что надоумил своих служителей инициировать эту движуху. Город сегодня определенно будет счастлив. А Казанский
Эпизод № 5
Съезжалися к загсу трамваи
Какой же у нас красивый город! И до чего же здорово гулять с родителями, с обоими-двумя, идущими от тебя по обе стороны, как в детстве, а иногда (тут уж я дипломатично подсуропливаю, отставая якобы из-за приходящих мне на телефон сообщений) давать им возможность пойти рядом – вижу ведь, что им этого хочется сейчас, но они крепятся изо всех сил. Хотя то и дело подмывает взять их за руки и повиснуть на них, перелетая через лужи, коих по сравнению с моим детством не убавилось ни на одну. В этом Петербург стабилен.
Мы идем от канала Грибоедова до Большой Морской (или Малой – вечно их путаю, в отличие от Садовых, Большой и Малой, Конюшенных и уж тем более Пушкарских; любят в Петербурге такое контрастное соседство, и этим он мне близок, противоречивая душа). Переходим дорогу от знаменитой гостиницы «Англетер» («тут повесился Есенин» – сомнительная слава для отеля, однако в наш век для пиара нет ничего святого: не удивлюсь, если в этом номере нынче шикарный люкс в три раза дороже, но сильно удивлюсь, если его снимет какой-нибудь петербуржец). Я мысленно приветствую памятник Николаю Первому (со вчерашнего дня во мне живет и развивается персонаж по фамилии Екимов, и мне нравится думать о том, что когда-нибудь он станет частью моего мистического петербургского романа или хотя бы повести). И тут же, приветствуя, вспоминаю обидную для Николашки поговорку: «Дурак умного догоняет, да Исаакий мешает», – умный это, конечно же, Петр, стоящий по другую сторону собора, на набережной, и вынужденный ежедневно наблюдать по нескольку десятков счастливых невест в белых кринолинах и фате. Думаю, они ему осточертели уже по самое не могу; еще чуть-чуть, и он наконец потеряет третью точку опоры, заставив коня задрать хвост пистолетом, и опрокинется-таки назад вместе с конем, эффектно сорвав хотя бы одну петербургскую свадьбу. Сколько же во мне, однако, зависти к невестам. Если я сама когда-нибудь решусь (и если найду того, кто решится вместе со мной) – то непременно никаких памятников Петру. Вообще никаких памятников. Пусть останутся для романов. Если только Казанский: у него такая колоннада фактурная, что ох. Но полноте. Меня ждет и уже встречает его собор-брат. А вокруг уже толпятся и братья его меньшие, то есть мы, питерские интеллигенты во всей красе – с поднятыми воротниками пальто, с гордо расправленными спинами, но при этом втянутыми в плечи шеями в надежде, что пронизывающий ветер не достанет до вечно воспаленных гланд. А кое-кто уже рвет эти гланды на мартовском позднем, но таком уверенном морозце.
– Мы не позволим отнять у города самое дорогое! Его культуру! – кричит пока еще уверенным, без петухов, голосом (а значит, кричит недавно, и мы не сильно опоздали) плотненький дядечка с импровизированной тумбы (похожа на новогоднюю, где до недавнего времени, вероятно, стояла на площади рождественская елка). Толпа вокруг аплодирует в паузах. Мы незаметно вливаемся в ее ряды с очередным раскатом аплодисментов. Пока что похоже на концерт, и мне это нравится. ОМОНа не видно. Это мне тоже нравится, хоть и странно. Невольно ищу глазами знакомых и вижу, что остальные делают то же самое в доступном им радиусе. Но радиус невелик. Однако и на этих нескольких квадратных метрах голов, открытых для изучения, я вижу тетю Наташу (мамину ближайшую подругу-собачницу), нашего школьного историка, папиного коллегу-философа Завадского и еще пять-семь лиц, как говорится, знакомых до боли, но трудно идентифицируемых. Подтвердив узнавание в глазах друг друга, мы перемигиваемся, улыбаясь, и улыбки почему-то радостные и несколько с хитрецой, мол, мы сейчас тут порядок наведем и что-нибудь замутим.
На смену безымянному дядечке, разогревшему национальную петербургскую идею и подготовившему благодатную для продолжения мероприятия почву, на тумбу тем временем впрыгивает – кто бы вы думали – Михаил Сергеевич! Можно даже не пояснять, что Боярский. Надо же! Вот не ожидала. Впрыгивает он не один, а с гитарой. Но для начала
Его выбор, с одной стороны, удивляет (и это еще мягко говоря: try совсем не для митинга репертуар), с другой же – от Боярского трудно ожидать чего-либо более очевидного, чем то, что он запевает со всей страстью и задором, так похожим на прежний, когда его д’Артаньяну было восемнадцать лет:
– Пора-пора-порадуемся на своем веку красавице и кубку, счастливому клинку!
Уже со второй строфы люди начинают подпевать про перья на шляпах и мерси боку, а потом на минорном куплете снова замолкают, и тут до всех медленно, но очень верно начинает доходить смысл послания артиста. Текст песни становится своеобразным описанием событий. Но настолько завуалированным, метафоричным (все, как мы любим), что комар – который уже, кстати, подлетел в виде парочки машин омоновцев, – носа не подточит.
– Нужны Парижу деньги – се ля ви! – Тут мы все понимаем, что Михаил Сергеевич намекает на доходы от собора, вероятно немалые, и видит вопрос о принадлежности Исаакия как борьбу за торговую точку и дивиденды от нее. Притом Боярский ничего такого не говорил, заметьте!
– А рыцари ему нужны тем паче! – Тут он, вероятно, дает понять, что наверху все же в курсе: в обход воли народа так просто не пойдешь.
– Но что такое рыцарь без любви, и что такое рыцарь без удачи! – Ну это совсем прозрачно, это про нашу всеобщую любовь к городу и надежду на то, что нас не заметут сегодня в кутузку после такой народной самодеятельности.
ОМОН в виде десятка здоровенных мужиков в обязательных масках (зато не так холодно, лицо греет) внедрился в толпу, но действовать не решается. Не очень понятно, как именно действовать. К тому же народная любовь к Боярскому даже сильнее интеллигентской любви к нему же. Прерывать артиста не решился бы ни один омоновец.
Но, к сожалению, песня имеет свойство кончаться. И Михаил Сергеевич, допев и поправив черную шляпу, произносит своим скрипучим голосом:
– Друзья! Я так рад, что мы сегодня здесь вместе! Но я вижу, что вы немного замерзли. Поэтому предлагаю водить хороводы. А так как елочку уже убрали, пусть вместо елочки будет Исаакий!
Мы радостно, хоть и не без некоторого плохо скрываемого изумления снова аплодируем. Исаакий, словно огромная каменная черепаха из магазина амулетов, невозмутимо моргает единственным глазом, устремленным в небо, и потягивает лапы-колонны, похоже собираясь ползти, как гора к Магомету, но все еще ожидая движения навстречу.
– Дурдом какой-то! – шепчет мама на ухо папе, а тот радостно соглашается:
– Угу!
Похожие реплики прокатываются по толпе тихим каноном, после чего на тумбу, как по команде, выскакивает несколько хороведов и почему-то джазовый критик и, как мы его называем, «джазовед всех времен и народов» Владимир Фейертаг. Фейертаг говорит пару слов об американских спиричуэле, и даже самые прожженные толкователи метафор не понимают, к чему это он (а он это, подозреваю, чтобы разрядить обстановку и поговорить на интересующую его тему с приятными людьми, раз уж он сюда пришел и они пришли). А за маленьким крепеньким Фейертагом на тумбе, тихонечко подпевая сами себе, начинают выхаживать народным степенным шагом несколько женщин в русских национальных костюмах, как бы зачиная хоровод. Постепенно они берут в оборот Фейертага, который до последнего восхваляет спиричуэле и даже пытается наладить искусствоведческую параллель с тем мотивом, который хороводные заводилы продолжают напевать, а те поют всё громче и громче, спускаются с тумбы, подхватывая народ, руку за рукой, и вот уже вместе с ними поем и мы – незатейливую песенку на стихи Маяковского и Юлия Кима «Съезжалися к загсу трамваи».
Этот бодрый вальсок потихоньку, душу за душой, втягивает несколько тысяч петербуржцев в хоровод, который медленным пружинящим приставным шагом двигается в направлении собора, опоясывая его одним, двумя, тремя кругами, давая возможность всем пройти друг мимо друга, поприветствовать знакомых, перекинуться парой фраз, порадоваться встрече, даже иногда обменяться телефонами и обещанием позвонить и зайти на чай.
ОМОН в круг демонстративно не берут, хотя видно, что солдатикам тоже хочется примкнуть к общему празднику. Но проклятая петербургская избирательность и гордыня вытесняют их, как инородное тело, за пределы своего круга, и это стратегически зря, потому как вальсировать с ОМОНом можно было бы чуть подольше. А так он справедливо обиделся и, раздув обиду до размеров действия, начал потихоньку ставить блоки и мешать движению плавно текущего под простую, нарочито пролетарскую музыку круга поющих.