Вампир Арман

Райс Энн

А она, центральный бриллиант в длинной белой фланелевой рубашке, отделанной на запястье и у ворота густыми старинными ирландскими кружевами, играла проворными уверенными пальцами на длинном лакированном рояле, и ее волосы светились на плечах гладким желтым светом.

Я поцеловал ее ароматные локоны и нежную шею, перехватил ее детскую улыбку и сверкнувший взгляд, и она продолжила играть, запрокинув голову, прикоснувшись спереди к моей одежде.

Я положил руки вокруг ее шеи. Ее гибкое тело прислонилось ко мне. Я скрестил руки на ее талии. Я чувствовал, как в моих уютных

объятьях вслед за стремительными пальцами двигаются ее плечи.

Я осмелился, сжав губы, тихим шепотом напеть мелодию, и она запела вместе со мной.

– «Апассионата», – прошептал я ей на ухо. Я плакал. Я не хотел пачкать ее кровью. Она была слишком чистая, слишком красивая. Я отвернулся. Она бросилась вперед. Ее руки забарабанили громовую концовку. Резко наступила тишина, хрустальная, как сама музыка. Она повернулась, обняла меня, крепко сжала и произнесла слова, которых ни один смертный не говорил мне за всю мою долгую бессмертную жизнь:

– Арман, я люблю тебя.

23

Стоит ли и говорить, что они – идеальные спутники? Никто из них не обращает внимания на убийства. Я не мог бы объяснить этого даже ради спасения собственной жизни. Их волнуют другие вещи – мир во всем мире, бедные страдающие бездомные в холодном Нью-Йорке идущей на спад зимой, цены на лекарства для больных, как ужасно, что Израиль и Палестина без конца воюют друг с другом. Но они и на секунду не задумались об ужасах, случившихся на их глазах. Им все равно, что я каждую ночь убиваю ради крови, что я питаюсь только кровью, ни чем иным, что я по самой своей природе связан с уничтожением человека.

Они ни на секунду не задумались о мертвом брате (его, кстати, звали Фоксом, а фамилию моей прекрасной дочери лучше не упоминать).

Кстати, если этот текст когда-нибудь выйдет в свет, в реальный мир, ты будешь обязан изменить как ее имя, так и имя Бенджамина.

Однако не это меня сейчас волнует. Я не могу думать о судьбе этих страниц в ином свете, только о том, что они в основном предназначены для нее, я уже упоминал об этом, и, если мне будет позволено дать им название, я озаглавлю их «Симфония для Сибель».

Нет, пойми, пожалуйста, что Бенджика я люблю не меньше. Дело в том, что я не испытываю настолько всепоглощающей потребности оберегать его. Я знаю, что Бенджи проживет грандиозную, полную приключений жизнь, что бы ни случилось со мной, с Сибель или даже с нашими временами. Такова его гибкая и выносливая природа бедуина. Он – истинное дитя палаток и диких песков, хотя в его случае домом служил унылый спаленный квартал лачуг на окраине Иерусалима, где он убеждал туристов за несоразмерную цену позировать вместе с ним и с грязным огрызающимся верблюдом.

Фокс откровенно похитил, на преступных условиях долгосрочной аренды, за что заплатил пять тысяч долларов. К сделке присовокупили сфабрикованный паспорт эмигранта. Он был, несомненно, гениальным представителем своего племени, со смешанным чувством относился к возвращению домой и на нью-йоркских улицах научился воровать, курить и ругаться, именно в этом порядке. Хотя он клялся всем на свете, что не умеет читать, выяснилось, что все-таки умеет,

чем он и занялся, как одержимый, как только я начал забрасывать его книгами.

Фактически он умел читать по-английски, по-арабски и на иврите, поскольку у себя на родине читал на этих языках газеты с незапамятных времен.

Он любил заботиться о Сибель. Он присматривал, чтобы она ела, пила молоко, принимала ванну и переодевалась когда ее совершенно не интересовали подобные рутинные мероприятия. Он гордился тем, что своим умом может раздобыть для нее все необходимое, что бы с ней ни происходило.

Он стал ее представителем в отеле, раздавая чаевые, ведя нормальные разговоры с портье, включая и удивительно тонко сплетенную ложь о местонахождении покойного Фокса, который в нескончаемой саге Бенджика превратился в прославленного путешественника и фотографа-любителя; он устраивал визиты настройщика, кого приходилось вызывать раз в неделю, так как пианино стояло у окна на солнце и на холоде, а Сибель при этом била по клавишам с яростью, удивившей бы самого Бетховена. Он звонил по телефону в банк, где весь персонал считал его старшим братом, Давидом, а потом являлся за наличными к окошечку кассы в качестве маленького Бенджамина.

Через несколько ночей разговоров я убедился, что могу дать ему такое же превосходное образование, как то, что дал мне Мариус, и что в результате он должен получить возможность выбрать любой университет, профессию или любительское занятие умственной природы. Я не раскрывал свои карты. Но к концу недели я мечтал, чтобы он попал в частную школу, откуда он выйдет завоевателем общественности американского восточного побережья, в синей куртке с золотыми пуговицами.

Я люблю его до такой степени, что разорвал бы на части любого, кто прикоснулся бы к нему хоть пальцем.

Но с Сибель нас связывает симпатия, которая иногда не посещает как смертных, так и бессмертных на протяжении всей жизни. Я понимаю Сибель. Я ее знаю. Я понял ее в тот момент, когда впервые услышал ее игру, понимаю и сейчас, и если бы она не находилась под защитой Мариуса, я бы сейчас с тобой не разговаривал. На протяжении всей жизни

С Сибель я никогда с ней не расстанусь, и дам ей все, о чем она ни попросит.

Когда Сибель умрет, а это неизбежно, я испытаю невыразимую боль. Но это придется перенести. В этом вопросе у меня нет выбора. Я уже не тот, кем был, когда увидел покрывало Вероники, когда вышел на солнце.

Я другой, и этот другой беспредельно и окончательно полюбил Сибель и Бенджамина, и отступать мне нельзя.

Конечно, я прекрасно сознаю, что я питаюсь этой любовью; став счастливее, чем когда-либо прежде за всю свою бессмертную жизнь, я набрался сил от этих спутников. Эта ситуация слишком идеальна, чтобы считать ее не чистой случайностью, а чем-то иным.

Сибель не безумна. Это чрезвычайно далеко от истины, и я воображаю, что прекрасно ее понимаю. С того момента, когда она впервые прикоснулась руками к роялю, остальное ей стало не нужно. И ее «карьера», так благородно спланированная для нее гордыми родителями и сгорающим от амбиций Фоксом, никогда не имела для нее особенного значения.