Вампир Лестат
Шрифт:
Почти против своей воли я все же каким-то образом сумел узнать, что Ники не ушел из театра. Он продолжал играть на скрипке во время представлений в театре Рено.
Сама мысль об этом сводила меня с ума. Я не мог понять, какого черта ему это нужно.
Да все очень просто. Он любил театр так же, как и я. На самом деле мне не нужно было ничего объяснять. В этом маленьком, похожем на крысиную нору театрике мы все были как родные. Не говоря уже о том волшебном моменте, когда занавес взлетает вверх и публика начинает аплодировать и кричать…
Что ж, следует отправить в театр побольше вина и шампанского. И послать цветы Жаннетт и Лючине,
Прошло немного времени, и все было исполнено. Однако Рено пришел от этого в полное замешательство и был чрезвычайно смущен. Через две недели Роже сообщил мне о предложении Рено.
Он хотел, чтобы я выкупил театр и оставил его работать в качестве управляющего. При наличии достаточного количества денег на новые постановки и переоборудование сцены он сможет создать великолепные спектакли и таким образом осуществить свои грандиозные замыслы. С моими деньгами и его умом и способностями мы заставим говорить о театре весь Париж.
Я не смог ответить сразу. Мне и в голову не приходило, что я могу владеть театром точно так же, как владею сундуком с драгоценностями, одеждой или кукольными домиками, посланными моим племянницам. Я отказался и вышел, громко хлопнув дверью.
Но быстро вернулся.
– Хорошо, – сказал я Роже, – покупайте театр и дайте Рено десять тысяч крон, которыми он может распорядиться по своему усмотрению.
Это было поистине целое состояние. И я сам не знал, почему вдруг решил так поступить.
Боль скоро пройдет, думал я, должна пройти. А сейчас мне следует собраться с мыслями и взять себя в руки. Я должен наконец понять, что такого рода вещи не могут на меня воздействовать.
В конце концов, где я провожу сейчас время? В крупнейших и лучших театрах Парижа. Для меня забронированы лучшие места на оперных и балетных спектаклях, на представлениях пьес Мольера и Расина. Я часами могу стоять у рампы, глазея на величайших актеров и актрис. У меня множество костюмов всех цветов радуги, париков, сделанных по последней моде, башмаков с бриллиантовыми пряжками и золотыми каблуками, а пальцы мои украшают перстни с драгоценными камнями.
Я мог без конца наслаждаться поэтикой стихов, пьянел от пения и музыки, которые слышал, от изгиба рук танцовщика в балете, от звуков органа под сводами Нотр-Дам. Меня приводил в восторг гул колоколов, которые отсчитывали для меня время, и даже снег, беззвучно падавший с неба и укрывавший землю в пустых садах Тюильри.
С каждой ночью я все меньше и меньше опасался смертных и начинал вполне свободно чувствовать себя в их обществе.
Не прошло и месяца, как я отважился появиться посреди огромной толпы на балу в Пале-Рояле. После очередной охоты я был возбужден, чувствовал тепло во всем теле и на щеках моих горел румянец. Не медля ни минуты, я присоединился к танцующим. Ни у кого из присутствующих не зародилось даже сомнения на мой счет. Напротив, какая-то магическая сила притягивала ко мне женщин. Мне нравилось прикосновение их горячих пальцев, нравилось обнимать их плечи и прижиматься к их мягкой груди.
Позже я смело отправлялся бродить по бульварам. Проходя как можно быстрее мимо театра Рено, я заглядывал в другие, чтобы посмотреть кукольное представление, выступление мимов или акробатов. Я больше не стремился укрыться от света уличных фонарей. Я заходил в кафе и приказывал принести чашку кофе только лишь затем, чтобы
Я даже спорил с ними о состоянии монархии. Мало того, я пристрастился к бильярду и старательно овладевал мастерством в этой игре. Теперь мне казалось, что я могу без опаски отправиться в театр Рено, купить билет и тихонечко проскользнуть на балкон, чтобы оттуда наблюдать за ходом представления. Я могу увидеть Никола!
И все же я не стал этого делать. О чем мог я мечтать, на что надеяться, окажись я рядом с Ники? Одно дело вводить в заблуждение и дурачить посторонних мужчин и женщин, прежде меня не знавших, но что увидит Никола, если заглянет в мои глаза? Что он подумает, увидев мою кожу? И вообще, у меня впереди еще очень много дел, говорил я себе. Шло время, и я все больше и больше узнавал о собственной природе и о тех возможностях и власти, которыми обладал.
Волосы мои, например, стали светлее, но при этом толще и гуще. Кроме того, они совершенно перестали расти. То же самое происходило и с ногтями на руках и ногах. Они стали более блестящими, и, если я вдруг решал их состричь, они быстро восстанавливались и достигали той же длины, что и в момент моей смерти. Конечно же, люди при первом взгляде на меня не могли открыть мои секреты, но их внимание могли привлечь другие особенности: необычный свет в моих глазах, отражение в них всех цветов радуги, слабо люминесцирующая кожа.
Когда я был голоден, люминесценция становилась особенно заметной. А следовательно, у меня было еще больше оснований хорошо питаться.
Я постепенно убеждался в том, что одним пристальным взглядом могу держать людей в полном повиновении. Также я понял, что мне следует тщательно следить за модуляцией собственного голоса. Он мог звучать непривычно низко, иногда чересчур тихо для человеческого уха, а если бы я стал вдруг кричать или слишком громко смеяться, то мог бы оглушить окружающих, да и сам мог бы оглохнуть.
Существовала еще одна трудность – моя манера двигаться. Я старался ходить, бегать, танцевать, улыбаться и жестикулировать как самый обыкновенный человек. Но в состоянии сильного волнения, удивления, горя или испуга тело мое обладало поистине акробатической гибкостью.
Мне приходилось внимательно следить и за выражением лица, поскольку я был склонен к преувеличенному проявлению эмоций. Однажды, когда я забылся во время прогулки по бульвару Тамплиеров – а думал я в тот момент, как и всегда, о Никола, – я уселся под деревом, прислонившись спиной к стволу и подтянув колени к подбородку, а потом обхватил голову руками и стал при этом похож на потрясенного эльфа из волшебной сказки. Джентльмен восемнадцатого века, носящий парчовый фрак и белые шелковые чулки, не должен вести себя подобным образом, во всяком случае на улице.
В другой раз, погрузившись в размышления о закономерностях преломления и игры света на различных поверхностях, я подпрыгнул и уселся, скрестив ноги и упершись локтями в колени, на крыше кареты.
Подобные выходки приводили людей в недоумение. Иногда они пугали окружающих. Но чаще всего, даже в тех случаях, когда их пугал, например, вид моей кожи, люди просто отводили глаза. Я быстро понял, что они предпочитали обманываться, убеждая себя в том, что все в этом мире можно так или иначе объяснить. Такова была особенность рационального мышления тех, кто жил в восемнадцатом веке.