Ванечка и цветы чертополоха
Шрифт:
— Кто это решил? — удивилась Галина Ивановна.
Палашов многозначительно посмотрел на Милу, и она ответила:
— Я, мама, я. Я хочу этого ребёнка.
— Доча-доча… — вздохнула мать.
— Идите! Звоните! А мы с Милой пока бутербродов нарежем. Да, Мил?
Мила вымучила улыбку на распухшем от слёз лице. Галина Ивановна посмотрела то на одного, то на другого, и вышла с кухни. Палашов налил в чашки кипятка. Мила вытащила из навесной полки с деревянной дверкой коробочку с чайными пакетиками и закинула три в чашки.
— Сахар? — спросила она.
— Одну ложку, — ответил он, доставая из хлебницы белый хлеб.
Он присел на табурет, наблюдая за её движениями,
— Дай нож, я хлеб порежу!
Она достала из ящика нож и положила перед ним. Сама отправилась к холодильнику и вынула оттуда варёную колбасу и сыр. Он встал и начал резать хлеб.
— Ты что, просила маму пожарить грибы?
— Да. — Она пахнула на него ароматом, кладя на стол съестные находки.
— Как себя чувствуешь?
— Пока жива.
— Это очевидно. Есть хочешь?
— Немного.
Евгений Фёдорович выкладывал колбасу на хлеб.
— Ловко у вас получается по хозяйству.
— Многолетняя тренировка.
Зашла Галина Ивановна.
— Всё, записала на завтра, на утро.
— Отлично, — прокомментировал мужчина, устилая сыром последний свободный на большой тарелке кусок хлеба.
— Да вы уже всё приготовили?
— Да. Садитесь. Пьём чай и разбегаемся. Мне надо ехать. Полно дел.
Галина Ивановна села спиной к окну, обрамлённому в полупрозрачные дымчатые шторы с крупными розовыми цветами.
— Спасибо, что привезли Милу.
— Мне было это приятно, хотя и нелегко.
— Конечно. У вас полно дел.
— Нет. У нас с ней полно тараканов.
Галина Ивановна сделала вид, что поняла, о чём идёт речь. Все замолчали. Сосредоточенно жевали бутерброды. Палашов закончил первым и, наблюдая, ждал, когда управятся женщины. Даже поедание бутербродов выходило у них весьма изысканно и неторопливо. Когда Мила наконец-то домучила бутерброд, следователь сказал:
— Большое спасибо за перекус. Галина Ивановна, мне нужно поговорить с вами наедине. Мил, выйди, пожалуйста.
Девушка ожгла его недовольным взглядом и вышла. Палашов внимательно посмотрел в глаза женщины и взволновано заговорил:
— Галина Ивановна, я надеюсь на вашу помощь. Скажу вам прямо и коротко, как человек занятой. Мила небезразлична мне. Тяжело уходить из вашего дома. Глупо просить об этом, но я всё же прошу: позаботьтесь о девочке. Лучше вас никто этого не сделает.
Галина Ивановна тоже волновалась. В её жизни такой разговор о дочери совершался впервые. Она смотрела на этого высокого статного мужчину с пронизывающими серыми глазами, с поднятыми вверх крупными кольцами волосами (а один завиток непослушно упал на лоб) и не могла поверить глазам и ушам. Где тот расхлябанный мальчишка, бестолково хлопающий глазами, ветреный и невинный, которого она ожидала увидеть однажды рядом с дочерью? Вместо него на неё смотрел сейчас серьёзный, вполне зрелый мужчина. И ведь это — не знакомство матери с женихом дочери. Это взрослый дядька-следователь передаёт ей её юную дочь на поруки, мимоходом прося о некоем одолжении, она ещё не знает, каком. Есть чему удивиться, от чего взволноваться.
Они услышали, как захлопнулась входная дверь.
— Это Мила?
— Похоже. Я посмотрю.
Галина Ивановна поднялась и услышала вдогонку, выходя с кухни:
— Куда это она?
Через полминуты встревоженная женщина вернулась на кухню и увидела не менее обеспокоенного гостя возле окна. Он внимательно смотрел за стекло. Продолжил:
— После трёх дней и двух ночей, проведённых, по сути, вместе…
Палашов походил на бредящего человека, разговаривающего со стеклом. Озабоченное лицо его, которое Галина Ивановна видела только в профиль, вдруг озарилось вспышкой сознания, и он перевёл взгляд на неё.
— Она пошла в ту сторону, — махнул он на дом-близнец. — Что там, метро и магазины?
— Да.
— Хоть бы слово сказала, куда и зачем идёт. Дурёха.
«Привыкай, — надсмехался он над собой. — Она не будет отчитываться перед тобой». Он развернулся спиной к окну и облокотился о подоконник. Женщина стояла между обеденным столом и рядом рабочих столов-тумбочек.
— А если всё же нет никакого ребёнка?
— Уверен, что есть. Но, если я ошибаюсь, мы можем его сделать. Попозже, когда Милка подрастёт.
Он улыбнулся во все тридцать два зуба.
— Вы серьёзно намерены сделать меня бабкой?
Галине Ивановне было как-то чудно слышать всё это, хотя она понимала, что он шутит.
— Вы же понимаете, в каждой шутке — только доля шутки. Так что сделаю я вас бабкой или нет — это как получится. Но я прошу вас послушать меня внимательно. Когда дело Вани перейдёт в суд, мне понадобиться ещё много времени, чтобы уладить остальные дела. И… сейчас вы услышите нечто совершенно странное… мне бы не хотелось… видеть Милу всё это время. Иначе я не смогу оградить её от себя, как я ей обещал, о чём она сама меня попросила. — Палашов был предельно серьёзен. — Понятия не имею, что она обо мне думает и как на самом деле относится. Боюсь, она сама сейчас в этом не вольна разобраться. Но все слова и поступки из тех, что я вижу, наталкивают меня на мысль об уместности моей шутки. В общем, должно пройти время. Но мне позарез нужно знать обо всём, что будет с ней происходить во время нашей разлуки. Станьте, пожалуйста, моим доверенным лицом. Можно я буду звонить вам хотя бы раз в неделю?
Галина Ивановна открыла было рот для ответа, но Палашов тут же пресёк его:
— Подождите! Не отвечайте сразу. Для меня ваш ответ слишком много значит. Я собираюсь избегать её до тех пор, пока мы оба не будем готовы к встрече, кроме, конечно, неизбежных случаев. Например, похороны и суд. Но я постараюсь держаться отстранённо. Я хочу привести её однажды в свой дом и сказать: «Это твой дом». Дом, где ей действительно будет хорошо, и она не пожалеет, что покинула вас ради меня. К тому времени она разберётся в себе, забудет Себрова, родит ребёнка и поймёт, нуждается ли она во мне. Нет, «забыть Себрова» — это громко звучит. Не забыть его, конечно, а открыться для новых отношений.
— А вы не боитесь, что, не видя вас всё это время, она забудет вас и откроется для отношений с кем-нибудь ещё?
— Нет. Я этого не боюсь. Я стреляный воробей. Это тоже хорошо. Я боюсь наломать дров, если сейчас, так не вовремя, затею с Милой какие-то отношения, кроме служебных. Отказываться от неё — стоит мне неимоверных усилий. Меня ещё никогда так не скручивало. Рядом с ней я дурею, глупею и могу что-нибудь начудесить. Вы меня понимаете? Сейчас ничего нельзя, но для меня слово «нельзя», когда касается вашей дочери, — пустой звук. Рядом с нею я за себя не ручаюсь. Поэтому я и хочу отстраниться на время. Чтобы защитить её. Теперь в вашей власти уничтожить меня отказом. Но ведь несколько слов о том, что с вашей дочерью всё в порядке, не составят для вас труда. А для меня это спасительные глотки воздуха, потому что без них я задохнусь.