Ванечка и цветы чертополоха
Шрифт:
Перед отъездом Палашов успел наспех привести в порядок томик уголовного дела об убийстве Себрова, написать пару запросов участковому на Глухова и Ваню, отдать в суд ходатайство за подписью прокурора о взятии под стражу Тимофея и снять копии с протоколов. С этими копиями следователь и отправился в следственный кабинет СИЗО.
Пустые серые стены, простой стол с металлическими ножками, два деревянных стула с жёсткими сиденьями, стоящие друг напротив друга через стол. Следователь устроился лицом к выходу. Положил папку с документами на стол перед собой, справа от неё — пачку сигарет с зажигалкой.
Ждать долго не пришлось. Раздумья прервал скрип и лязг замков и дверей. Спустя минуту конвойный, молодой сбитый парень среднего роста, новенький, Палашов видел его впервые, ввёл подследственного и вышел за металлическую дверь. «Вот он какой ты, Глухов!» Опухоль с лица уже сошла, но по щекам и лбу плавно переливались пятна из трёх, если не больше, цветов: синего, коричневого, зелёного, жёлтого. Было своего рода ребусом отыскать на лице подследственного нормального цвета пятнышко. В левом углу губы кровь запеклась крупной болячкой. Тимофей помедлил у порога. Следователь и заключённый смерили друг друга пытливым взглядом. Палашов указал Глухову на стул. Тот прошёл и сел, сохраняя внешнее спокойствие. Следователь подождал. Сталь глаз пронизывала противника, который также изучал его. Убедившись, что Глухов не собирается первым начинать разговор, делать каких-либо заявлений и признаний, не спеша открыл папку и со дна достал чистые листы бумаги, вынул и бросил на них ручку. После этого взял пачку с сигаретами и протянул обвиняемому:
— Курите.
Тимофей тут же воспользовался предложением и закурил, сузив глаза на следователя. Зажигалка отправилась в пачку.
— Спасибо. — Протянул пачку назад.
— Я следователь. Евгений Фёдорович Палашов.
Глухов кивнул понимающе.
— Итак, Тимофей Захарыч, вы отказались от защитника. Почему?
Глухов кашлянул и ответил:
— На хорошего денег нет, а терпеть какого-то прощелыгу, лезущего тебе в душу, желания нет.
— Мне придётся назначить прощелыгу. Так положено.
— Не смогу сам себя защитить? От чего, от тюрьмы? Хорошо. Поделом. Если моё признание и глубочайшее искреннее раскаяние не могут меня защитить, значит, так тому и быть. Это случайность. Никогда бы я не стал убивать Ваньку Себрова. Я его уважал, любил даже, можно сказать. А сейчас я его ещё больше уважаю. Этот нож, чёрт его дери, я в него воткнул от безысходности. Я кричал, приказывал ему остановиться, пугнуть его собирался, чтобы узнать, зачем же он хотел корову мою порешить.
— Увы… Уважать осталось только память… Длина лезвия девятнадцать сантиметров. Глубина его грудной клетки и того меньше. Нож отлично заточен. Им можно запросто насквозь проткнуть.
— Хорошо подготовился Ванька. Не хотел, наверное, чтобы корова мучилась. А когда я заносил руку, я не думал тогда об этом, командир. Я не собирался этого делать. Я был очень зол спросонья и с похмелья. Я бываю таким по утрам, но в моём саду трупы не зарыты, как видишь. А он, малец этот бестолковый, даже не обернулся на меня. Шёл, будто и не слышит даже. Знаешь, как меня
Палашов тоже закурил. И теперь они сидели в облаке плохо расходящегося дыма в помещении без окон и сквозняков.
— Складно сочиняете, Тимофей Захарыч.
Глухов вскинул на следователя взгляд.
— А ведь было-то всё совсем иначе. Правда? Может, расскажите? Вы себе уже три месяца лишних к сроку прибавили дачей ложных показаний.
Обвиняемый пытливо смотрел на Палашова, словно желая разгадать, что тот знает, раздумывая что говорить. Для следователя было очевидно — мука и сомнения терзают подследственного. Евгений Фёдорович потянул ещё немного, но решил больше не мучить Тимофея:
— Ладно, я рассказываю. Трое свидетелей показали, вы не убивали парня, вы в этой погоне отстали от них, молодых и прытких. И нож из стены вырвали не вы…
— Но ведь если бы не я, — отчаяние прорывалось в голосе Глухова, — то ничего этого не случилось бы. Я удерживал его, я начал всю эту возню, втянул ребят в разборку. И погоню эту начал я. Меня и наказывать за всё. Я, командир, привык отвечать за свои поступки. Я ошалел сперва, когда так всё обернулось. Он упал. Кровь… Я и не сразу понял, что натворил. И до сих пор не понимаю, зачем ему понадобилось трогать корову? Ну, с чего вдруг?
— Теперь вы, Тимофей Захарыч, может быть, расскажете мне, наконец, как всё было на самом деле? Вы же хозяин, а не преступник какой-нибудь. Я видел ваш дом. Честно скажу, внушает уважение. Думайте, Тимофей Захарыч, думайте.
Глухов в очередной раз затянулся. Палашов добавил, выдыхая дым:
— Не всегда же вам всё с рук будет сходить, как со Светланой.
— А… уже напели про неё? Сука она и б…. Если бы ты знал, как я её любил…
— Очень ревностно.
— Ты и за неё меня привлечёшь?
— За неё нет. А вот за другую… Будете рассказывать?
— Нет. Уж лучше сначала ты.
— Не хотите оказать содействие следствию.
— Да плевать мне на это. Шут с ним, с вашим смягчением вины. Рассказывай ты, командир. А я послушаю.
— Сами себя наказываете, Тимофей Захарыч?
— Понимай, как хочешь.
— Тогда, пожалуйста, читайте показания.
Палашов вынул из папки копии протоколов и протянул Глухову. Тот задушил в пепельнице окурок, взял бумаги и начал читать. Пока этот разноцветный вихрастый мужик глотал строчку за строчкой, Евгений Фёдорович не спускал с него глаз, пристально наблюдая за его лицом. Пару раз он ухмыльнулся, потом, дойдя, видимо, до описания убийства, нахмурился.
— Что ж, — почесал он темечко, — я предполагал, что лягушата заквакают.
— Правильно. Кто вы для них, чтобы губить из-за вас жизнь? Вам тридцать шесть, а им… самому старшему девятнадцать. Семнадцать лет разницы. Сейчас они получают урок. Они познают, что жизнь — это не игра, а смерть — реальная штука и ходит вокруг да около. Порой она утаскивает и самых лучших. В нашем случае она была весьма избирательна. — Палашов замолк на несколько секунд, а после продолжил: — Олесе Елоховой пятнадцать лет. Только не говорите, что вы этого не знали.
— Почему же? Знал.