Ванька Каин
Шрифт:
А сам тем временем развязывал свою выгоревшую, слинявшую до полной белёсости торбочку из крупного рядна, в которой, как помнил Иван, всегда и обязательно была пара чистого белья, чистая рубаха, чистые портянки и медный складень с синими эмальками. Больше никакого имущества и никакой одёжи, кроме верхней, у Батюшки никогда не было, и никто не помнил, чтобы было. Если же что и появлялось — а когда он ещё воровал, говаривали, появлялось немало, — он непременно всё раздаривал и раздавал. И сейчас вот вытащил и поставил на стол два деревянных квадратных резных ящичка, запечатанных вишнёвой мастикой, в которых из Китая привозили самый дорогой и ценный чай. И ещё холщовый мешочек вынул и развязал, и из него покатились крупные грецкие орехи. И сказал, что это всё Ивану гостинцы-подарки, так как он шибко любит и чай и орехи.
И
— Давай на грядущее лето сговариваться, чтобы уж ничто не помешало.
— Весной вешние воды больно велики на Волге.
А потом Батюшка, оказывается, из Москвы собирается теперь на Север; дело решённое, товарищей тамошних давно не видывал — обещал. У него везде были товарищи. А там паводок тоже надо переждать и уж реками возвращаться.
Сговорились в конце концов встретиться на Троицу или сразу после неё в Угличе, и у кого именно, и ждать там хоть до месяца.
— А ведь у меня ещё гостинец есть.
— Песня?! — обрадованно догадался Иван.
— Снова две.
И стал их напевно наговаривать, но Иван, спохватившись, остановил его, вслух удивляясь, как он при встречах с ним про всё всегда позабывает, вот уж сколько говорят, а он не попотчевал, не угостил его с дороги, умыться не дал, и крикнул хозяйке в дверь, чтоб накрыла на стол познатнее, а Батюшка глянул тут мельком опять на разворошённую кровать и будто спохватился, стал отнекиваться, сказал, что торопится, ещё должен поспеть в одно место, где и заночует, или ещё успеет куда-то там.
— Не бери в голову! — заулыбался Иван. — Здесь будешь жить. — И объяснил: — Приходящая. По часам, как церковные службы правим.
— Ишь ты! — восхитился старик.
И только пропустили они по чарочке и прожевали по первому солёному огурчику, как Батюшка отвалился от стола и с потеплевшим залучившимся лицом и говорит:
— Иду это я, иду, значит, лесами, снегами с Павлова и быдто голос твой, батюшка, слышу. — И прямо в глаза Ивану глядит растроганно и просительно. — Будто ты песни свои поёшь. И так-то отрадно, так-то легко мне от этого сделалось. Так ладно шёл... Заскучал я по ним, Ванятка. Давно уж. Ещё у Макария в ямине ведь как хотел послушать.
И Иван, сам давно хотевший напеться всласть, до испепеления души, запел. Пел час, второй, молчал, и Батюшка молчал, прикрывая глаза и сглатывая комки слёз в горле, и то бледнел, то прерывисто вздыхал, то цепенел, то цвёл, как счастливое дитя, без остатка погруженный в Ивановы песни. А в Иване от самого звучания его голоса что-то как будто росло, увеличивалось: чем больше пел, тем больше увеличивалось, словно увеличивался, рос и рос он сам, становясь огромным-огромным и всемогущим, способным бог знает на что.
После Батюшка тихо спросил:
— Некоторые сам складываешь, батюшка?
— Сам ли, ветер ли приносит — не знаю.
Старик закивал, и больше они не говорили и долго не шевелились. И свечу не зажигали, хотя было уже совсем темно, только окна чуть белели — там пуржило.
XVIII
Михаил Заря.
Почему его прозвали Зарей — непонятно. Вернее было бы прозвать Ночью, потому что он был очень тёмен лицом: волосы иссиня-чёрные, стриженные под горшок, закрывали лоб по самые брови, и брови чернущие, густые, прямые, и лицо даже чисто бритое было тёмно-синеватым аж под самые подглазья, и темнющие глаза в редкостно глубоких глазницах прямо как в дырках прятались. Чаще всего их вообще не было видно, одни эти темнющие дырки. Даже хорошо знающие Зарю, и те долго не могли смотреть на это лицо, таким оно было тяжёлым, пугающим, так давило своей мрачной силой. А уж когда он, случалось, свирепел — тогда начинался полный ужас, ибо все знали, что он не только страшно жесток, но и страшно, редкостно силён, хотя фигуру имел вроде бы и не могучую: выше среднего роста, плосковатый, только очень широкий в плечах и груди. И кулаки не больно-то огромные, но на ощупь совершенно железные — Иван из любопытства трогал. Говорили, что отец его был мельником, в парнях Заря ему помогал и иногда с новенькими на их мельнице проделывал такие штуки. Спорил, что сможет пронести телегу с десятью или дюжиной мешков жита от мельницы до запруды или до мельничного гумна. Никто, понятное дело, не верил, чтоб молодой
Рассказывали всё это другие, сам Заря говорил мало, а о прошлом, о молодости своей вообще никогда не говорил, и толком никто так и не знал, из каких он мест, знали лишь, то бывал когда-то вроде в низовьях Волги и на Дону, что ли в казаках, то ли уже в разбойниках, что прежде было, считай, одно и то же. И когда именно стал атаманить, тоже никто не знал. Знали лишь, что в последние лет пятнадцать сильнее, знаменитей, грознее и удачливей атамана на Волге не было. По нескольку сот человек в его ватагах собиралось, с регулярными войсками дрались и побеждали. И утекали бесследно, как вода в песок. Его ни разу не хватали. Считали даже, что после Степана Разина он был самый сильный и самый удачливый. И он сам так считал и про это иногда говаривал. Историю волжской вольницы знал хорошо, поминал даже великого новгородского богатыря-бунтаря Ваську Буслаева, будто бы тот приходил к волжским и донским атаманам за советами, как жить вольно. Был убеждён, что всё, что рассказывают про Разина, про его чудодействия и сверхъестественную силу, — всё правда. Что заговаривал кафтаны своих молодцов от пуль — правда, и что пули не пробивали их, а застревали в сукне и после боя молодцы их просто вытряхивали. И как и что делали необыкновенного другие атаманы на Волге и вообще на Руси, знал: про Кудеяра, про Харко, про нижегордского Константина Дудкина, про лысковского Фёдора Васильева.
Он рождён был атаманом: всё, что надо было знать и уметь вору-разбойнику, умел и знал лучше всех: дрался, стрелял, бегал, таился, хитрил. Умел подавлять, подчинять себе людей твёрдо и круто; одного за какие-то большие провинности, сказывали, убил у всех на глазах одним ударом кулака. Его очень боялись. Умел устраивать большие дела с большими добычами, и всегда справедливо дуванил дуван, то есть делил добычу, себе много не хапал. И потому, несмотря на его крутость, вольный народишко шёл в его ватагу с большой охотой, многие просились, да он не всех подряд и брал.
Приставал к Заре дважды и Иван со своей компанией, но ненадолго.
И вот этот-то первейший атаман объявился после Крещения в Москве и через Батюшку, который ещё не ушёл на Север, позвал Ивана к себе.
Остановился он в Рогожской слободе, где было не только множество ямских гужевых и извозчичьих дворов и дворов постоялых, но и целых домов, пристроек и комнат потаённых именно для такого, как их брат, народа. Ибо зимой воры и разбойники прибывали в Москву сотнями, тысячами со всех концов русской земли. Потому что где ещё, как не в сверхбогатой и сверххлебосольной первопрестольной, в которой водилось, как всем известно, даже птичье молоко, большинство из них могли с истинным размахом, неудержимостью и неповторимостью в полную усладу души и полном самозабвении прокутить, пропить, просадить, просвистеть, прогулять и даже просто разбросать по широким и кривым московским улицам всё добытое ими летом.
Прибарахлиться тоже приезжали, но таких было меньше всего.
А кто посерьёзней, тот прикупал разное оружие и изведённый за лето ружейный припас: порох, дробь, картечь, кремни.
Были, конечно, и которые и на жирную зимнюю московскую «охоту» жаловали.
Заря покупал оружие. То есть покупали его люди, более двадцати человек с ним было, а он если и ходил по Москве, то одетый богатым купцом и окружённый десятком молодцов при пистолетах заряженных под кафтанами и кистенях в рукавах. Осторожный был мужик, знал, что очень приметен лицом и что эти приметы хорошо известны полиции и драгунам и как те будут несказанно рады, если он им попадётся. И всё же в иноземное при этих выходах никогда не облачался, хотя под париком и под пудрой его чернющее лицо совсем не так бы бросалось в глаза — брезговал иноземным. Никогда не надевал.