Ванька Каин
Шрифт:
— Женился, сказывали?
— Да.
— Из каких взял?
— Из весёлых.
— Ишь! — ухмыльнулся князь. — Скажи, солдат-то тебе не мало? Не добавить?.. Про усердие знаю. Хвалю! Награждение получил?
Иван подтверждающе склонил голову, пряча едкую улыбку, ибо награждение это было в пять рублей. Пять рублей почти что за год службы! И больше ни копейки. И жалованья никакого. Правда, он и не просил, но сами-то чего думают, сами-то все на жалованье, и у него, у князя, сказывали, чуть ли не под тысячу в год. При его-то богатствах, вотчинах, крепостных.
— Скажи, Немецкую слободу знаешь?
— Всю Москву знаю.
— Ой ли!
— Как есть.
— Головинский дворец тоже знаешь?
— Да.
— Скажешь, и в
— Бывал.
— Бывал?! — не поверил Кропоткин. — Где? Где именно, скажи?
— В лабиринте, в крытых дорожках, в главном доме, в зале со стенами в голубом шёлке и в том покое, где чёрная кожа позолоченная. Дальше сказывать? Иль про дворец Лефортов желаете: про белый покой, где морские виды в чёрных рамах висят и маленькие корабли на верёвках к потолку прицеплены.
Поражённый князь сколько-то времени только озадаченно зыркал на Ивана, пыхтел и молчал.
— И ныне мог бы в Головинский проникнуть?
— Нужно? — с дурашливой готовностью воскликнул Иван.
Князь махнул рукой:
— Бог с тобой!
В Немецкой слободе в Головинском дворце на Яузе весь этот год начиная с февраля жила императрица Елизавета Петровна. Торжественный въезд её в первопрестольную из Петербурга состоялся февраля в двадцать восьмой день. В золочёной карете, запряжённой восьмёркой высоченных белых коней. По бокам ехали лейб-кампанцы — гренадеры роты Преображенского полка, которая возвела её в минувшем декабре на престол, за что Елизавета Петровна всем им, не имевшим дворянства, даровала его, одарила крепостными и чинами. Следом за ними ехали камергеры, за камергерами камер-юнкера, камер-пажи, камер-фрейлины, то есть все её личные придворные чины, потом наследник престола, великий князь Пётр Фёдорович, племянник императрицы, привезённый незадолго до того из немецкой Голштинии, за ним его придворные, потом сенаторы, сановники и иные высочайшие чины и особы — сотни и сотни карет в золоте, в зеркалах и серебре, в парчовых и бархатных попонах на породистых лошадях, в наборных сбруях с многоцветными кистями и пышными султанами. Много часов двигались через Москву, с Тверской через Китай-город на Мясницкую, под перезвон всех колоколов, через пять богатейших триумфальных ворот, последние из коих были уже за Яузой у Головинского дворца.
Иван видел всё с начала до конца, немного видел и государыню, радуясь вместе со всеми, что она так бела и хороша собой, так весела, так ослепительно нарядна.
Головинским тот дворец назывался потому, что был когда-то построен любимцем царя Петра адмиралом Фёдором Головиным, но уж давным-давно принадлежал государям, как и бывший дворец генерала Лефорта, стоявший по Яузе чуть выше.
Гвардейцев с её приездом в Москве объявилось видимо-невидимо, во всех кабаках они, во всех Герберах, рядах, цирюльнях. Наглые, особенно лейб-кампанцы, чуть что — за шпаги или в кулаки. Но вскоре начался Великий пост, в Москве запретили всякий большой шум и быструю езду и даже отбирали особо лихих коней, было несколько случаев, уводили в царские конюшни. Пасху Елизавета Петровна встретила в селе Покровском, службу стояла в только что отстроенной там новой церкви. Двадцать третьего апреля переехала в Кремль, где двадцать пятого было необычайно пышное и торжественное коронование при стечении несметных толп народа, таких несметных, ликующих и хмельных, что кое-где случились давки, и в одной из них даже Ивана прилично помяли, только крякал да изворачивался. Однако государыню издалека опять же видел — в горностаевой мантии и золотом венце, и ближнюю её сияющую, сверкающую свиту видел. А двадцать девятого апреля императрица вернулась в Головинский, и там начались бесконечные балы и маскарады, на которые вечерами съезжалась вся московская и вся понаехавшая из Петербурга и из губерний знать. Огни горели до утра. Иллюминации и фейерверки устраивались каждую ночь. И музыка гремела до утра почти ежедневно всё лето и осень и вот уже и зиму. Перерывы были лишь трижды: когда государыня ездила на богомолье, дважды в Троице-Сергиеву
— Скажи, ну а как бы ты туда лез, ведь на каждом шагу гвардейцы?
— Иль хочешь со мной ремеслом поменяться?
— Ну ты и бес!
— Что там украли-то?
— Отколь знаешь?! — дёрнулся князь и поднялся. — Отколь?!
— Да от тебя. Дурак ведь догадается, когда такое выспрашивают, да не в приказе, а на дому, чтоб никто не знал. У самой государыни, что ль, что спёрли?
Кропоткин не верил, что Иван просто догадался, уставился на него обеспокоенно-подозрительно, весь набычился, но тот был слишком серьёзен, глаза ясные, без хитрости. Поверил.
— Не-е-е, в камергерской.
— Что?
— Серебра несколько. Две шубы. Шкатулка с драгоценностями.
— Всё разом? Из одного места?
— Не знаю. Сказывали... дай вспомню!., будто не из одного, а разом ли, речи не шло. Спрошу! Сказывали, из своих-де покрасть никто не мог.
— Уверены?
— Уверены. А гвардейцы уверены, что влезть со стороны нет никакой возможности, только-де крысы, да мыши могут, да птицы. А ты вон говоришь, что можно. А искать велят мне. Скажи, есть ли иные, как ты, которые б тоже влезли?
— Есть... три, четыре.
— Знаешь их?
— Конечно.
Князь опустился рядом на стул, положил руку на Иванову ногу, ласково-просительно заглянул в глаза:
— Вся надёжа на тебя. Поусердствуй! Скажи, чего хочешь, то и дам.
— Найду.
— Найдёшь?! — обрадовался князь точно дитя, и Иван впервые почувствовал, как сильно тот в него верит.
— Найду, коль вор не из ихних или... не из гостей. Знаешь ведь, бывает... Да и из ихних, коль будут сбывать.
— Найди!
— А ты мне положи жалованье.
— Как?
— Чего — как?
— Ты рази без жалованья?
— А ты рази мне его клал?
— Не клал?
— Не помнишь?
— Убей Бог!
— Ну князь, не ожидал!
Кропоткин хохотнул, ткнул его кулаком в плечо:
— Ладно. Ты ж его не просил.
— А надо просить?
— Надо. Пиши прошение... Скажи, а в Мышкинских пределах не бывал, под городом Мышкином?
— Бывал.
— И знакомцы есть?
— Как не быть...
Рассказал, что там усадьба его родственника, который сам-то зимой здесь в Москве в своём доме, а туда, в усадьбу, недели четыре назад набежала какая-то банда, била челядь, измывалась, всё повычистила, взяла и коней с санями, а дом и службы подожгла, и всё сгорело дотла. Рассказал, что в пограбленном был большой золотой крест с восемью ориентальскими крупными жемчужинами и мелкими изумрудами по концам, был поднос огромный серебряный вызолоченный, в серёдке птица гравированная, были одеяла атласные, подбитые соболем черевчатым, была фарфоровая посуда немецкая с лазоревой каёмкой на чашках и тарелках, были два ружья с резными ложами и чернёными картинками по серебру на щеках, одно тульской работы, другое аглицкой...
Это князь уж не рассказывал, а читал по бумажке, взятой со стола. Долго ещё читал. Вдруг да что объявится на Москве, чтоб последил. Может, и на саму шайку выйдет. Сродственник, конечно, отблагодарит как следует.
XIII
А на другой день к вечеру в трактире на Никольской его остановили. Нарочно ждали. Знал их мало, фамилии вовсе не знал. Один владел хлебными баржами на Москве-реке, другой — рыбными. Попросили присесть. Назвались. Выставили угощение и стали просить о том же, о чём накануне просил князь, — пособить, найти, вернуть хоть сколько-нибудь из того, что у них украдено. У одного из дома сундук с деньгами и несколько вещей было украдено, а у другого с баржи бочонок с деньгами же и два с икрой, чёрной и красной.