Ванька-ротный

Шумилин Александр Ильич

Страх на войне повсюду и везде. Все переживания можно назвать одним словом – страх. Тот, кто воевал, знает цену этому слову.

У того мордастого извозчика от страха на лоб полезли глаза. У него был не просто страх, а животный. Только у мальчишек несмышленышей в глазах больше любопытства, чем страха. Они смерти не видели, а когда ее не знаешь, чего ее бояться.

У замполита Сенкевича, когда он бежал из под Белого, бросив солдат,

был специфический – панический страх, за свою жизнь и шкуру. Потом он пошел в гору. Вот как бывает. Страхи тоже бывают разные.

Я вот рассуждаю о страхе, а нужно бы к делу вспомнить старика нашего Березина. Он не испытывал страха, когда восемь тысяч солдат попали в плен к немцу под Белым. Он боялся, что его расстреляют. И поэтому, он прикрылся солдатской шинелью и ушел в сторону города и больше его никто не видел.

А на командном пункте штаба армии его поджидала машина с людьми из контрразведки. Им было поручено взять его и увести куда надо.

Страха не бывает, когда поддашь спиртного. Рязанцев в поддатом виде мог пойти и перелезть через немецкую проволоку.

Мы вышли из нейтральной полосы. Впереди метрах в двадцати наша траншея.

– Что-то спина холодит! К утру наверно погода будет меняться! – сказал Рязанцев.

У меня под лопатками тоже озноб. Сзади нам вдогонку неслись немецкие трассирующие пули. Неприятное чувство, когда идешь и спиной чувствуешь свинец. По дороге в овраг можно было поговорить. Я спросил Рязанцева:

– Как ты думаешь? В чем собственно смысл ночных дозоров.

– Что они делают? Несут оборону или охраняют пехоту?

– Чего тут думать? Мне приказали, я их и поставил!

– Какую боевую задачу ты ставишь разведчику?

– За что он должен отвечать?

– Что он должен делать, если пойдут немцы?

– Что? Бежать будить пехоту или отбиваться в своей воронке? – допытывался я.

– Не знаю! В штабе, когда приказывали, я об этом не спрашивал.

На следующий день я взял с собой одного солдата и мы по заросшей кустами лощине отправились в штаб полка.

В блиндаже майора горела бензиновая горелка. Когда майор спал или работал, гильзу с фитилем не гасили.

Часовой пропустил меня в блиндаж. Майор сидел за столом и разбирал какие-то бумаги. Увидев меня, он отложил свою работу.

– Ты по делу ко мне?

Я стал рассказывать ему свои соображения.

– Если немцы сделают попытку перейти нейтральную зону, то нарвутся на наших ребят. Отойти назад разведчики не сумеют. Они лежат в мелких воронках или просто на голой земле, прикрываясь кустами. Их сразу всех перебьют. Раненые попадут к немцам в плен. Мне не понятно, где у нас проходит передовая? Может пехоту вывести из траншеи, а туда посадить наших ребят?

Майор молча посмотрел на меня. Возможно, он подумал, что я все сказал и пришел только

по этому вопросу.

В это время майора потребовали к телефону. Пока он говорил, я вспомнил о Рязанцеве.

Это Федя молчалив и со всем согласен. Придет к майору, начнет говорить. Майор его перебьет и скажет:

– 3наем! Ладно, иди!

Рязанцев помнется и уйдет. А по дороге вспомнит, что про сапоги забыл спросить. Разговор с начальством выбивал у него мысли и пот на лбу. Вздохнет, махнет рукой. Ладно, в другой раз. К майору он потом не идет, посылает старшину. Федю от двух, трех фраз в жар и холод бросало.

Майор положил трубку и вернулся к столу.

– Как понимать все это? Кто обороняется? Стрелковые роты или разведчики? Ночью завяжется перестрелка. Наши пулеметчики дадут огонька в сторону немцев. Ведь они в темноте ударят по разведчикам.

– Что вы об этом думаете? – спросил я майора.

Майор молчал, а я продолжал:

– Может, я говорю не дело?

По-моему в Гражданскую войну выдвигали дозоры. Чапаев погиб, понадеявшись на них.

Какую боевую задачу я должен поставить разведчику? Иди, мол, браток полежи в нейтральной полосе до утра!

Я замолчал и посмотрел на майора. Он покачал головой и улыбнулся.

Командир полка может приказать нам на каком-то участке занять оборону. А охранять комбатов и стрелковые роты, такого приказа никто не может отдать.

Командир взвода разведки докладывает мне, что один из комбатов уже покрикивает на него. Я третий год на фронте, был ротным, успел побывать и на штабной работе, но такого ни разу не видел, пехота в траншее спит, а ее охраняют разведчики.

Когда я в роте был. С меня комбаты три шкуры драли. За клочок земли расстрелом грозились. А здесь что происходит?

Может комбаты бояться, что солдаты ночью к немцам уйдут. Пусть командиры рот не спят, сами их караулят. Пусть по траншее ночью циркулируют.

Я прошу этот вопрос решить у командира полка. Или я отвечаю за траншею и получаю от командира полка официальный приказ и участок на оборону, или я завтра снимаю с дозоров разведчиков.

Через месяц от нас потребуют взять языка, а во взводе у нас вместо разведчиков сторожа деревенские с колотушками. Потом меня мордой по столу будут возить, что контрольного пленного не взяли.

На днях прихожу в разведку. Смотрю, солдат на поваленной березе сидит. Подобрал под себя ноги, чтобы я не видел и смотрит на меня. Подошва у него телефонным проводом подвязана. А в полковых тылах портными и сапожниками хоть пруд пруди.

– У меня, товарищ майор всё. Прошу доложить командиру полка и по этому вопросу.

– Рассказал ты все по делу! Я тебя внимательно слушал.

– В полку с людьми плохо. Оружия и солдат не хватает. Фронт полка растянут. Если ты завтра заберешь своих ребят, то мы оголим оборону.