Ванька-ротный

Шумилин Александр Ильич

Если немцы, при встрече, будут, как и мы, находиться на поверхности земли, то они нам не страшны. У нас автоматы и по паре гранат. В ближнем бою, метров с десяти, у нас огневое преимущество. А вот, если мы нарвемся на немецкие окопы и пулеметные гнезда, то мы понесем значительные потери. Убитые и раненые свяжут нас по рукам.

Смотрю на Рязанцева. Федя лениво шагает рядом. Раздвигает руками кусты, смотрит угрюмо, немцы его не интересуют совсем.

— Вот выдержка! — думаю я, и замечаю в его лице явное неудовольствие.

Я тоже иду и не приседаю. По внешности

моей не видно, что каждую минуту, секунду, каждый новый шаг, на вдох и выдох я встречную пулю жду.

Мой Федя видимо недоволен, что я пошел не по дороге, а по кустам. Я чувствую это и говорю:

— Можно принять левее! Выходи на дорогу!

Мы проходим по кустам еще метров сто, и они внезапно обрываются. Впереди открытое поле и проселочная дорога вдоль опушки леса.

Рязанцев не останавливаясь, а нужно бы оглядеться, вываливает на дорогу и топает вперед.

Мы обходим край поля, дорога идет вдоль опушки леса. Рязанцев приближается ко мне и трогает меня за рукав. Я тут же останавливаюсь и оглядываюсь по сторонам, пристально смотрю вперед, шарю глазами вдоль дороги. Немцев нигде не видно.

Я поворачиваюсь к Рязанцеву и вопросительно смотрю на него.

— Тебе, капитан, выпить надо! У нас с тобой бутылка шнапса есть. Ребята в траншее пошарили и несколько бутылок нашли.

— Давай хлебнем по-маленьку! Чтоб на душе было спокойней и веселей, — и он подмигнув мне, достал из-за пазухи бутылку немецкого шнапса.

Я посмотрел ему в глаза, как бы спрашивая:

— А ты уже хряпнул?

Перед моими глазами уходящая дорога и протянутая с бутылкой рука. Красивая цветная этикетка с надписью не на нашем языке. Я еще раз взглянул на Рязанцева, у него на лице довольная улыбка.

Вот почему ты идешь спокойно и выдержка у тебя.

— Пей, капитан! Не тяни напрасно время!

— Ты, я вижу, уже успел лизнуть?

— Малость для пробы! Рот ополоскал! Надо же определить, может отравленная.

Я сплюнул на землю, огляделся по сторонам и сказал:

— Давай, открывай!

У Рязанцева на душе отлегло. Он уже, наверное, полбутылки высадил. То-то у него улыбка довольная и земли под собой не чует.

Рязанцев вынимает тесак, срезает ветку, очищает ее от сучков и протыкает пробку во внутрь. Я беру у него из рук бутылку, запрокидываю голову, делаю несколько глубоких глотков.

— Пей, пей! Мне половину оставь!

По внутренностям льется приятная влага с привкусом тмина, градусов в тридцать, не больше.

— Пей, пей! Меньше половины мне оставь! Почитай, я уже половиной бутылки горло промыл.

Объем немецкой бутылки — семьсот пятьдесят. Я делаю передых и снова припадаю губами к зеленой бутылке. Рязанцев понимающе смотрит на меня.

— Теперь на извозчике можно ехать до Витебска!

— Все помаленьку хлебнули, один ты у нас ни в дугу остался.

Вот теперь можно спокойно идти на шоссе.

Вообще-то это было в первый раз, когда я в разведку шел в приподнятом настроении. Три года непрерывной, беспросветной и тяжелой войны. Постоянное непосильное напряжение, жизнь без проблеска и без всякой надежды. Сколько можно вот так,

под пулями и снарядами ходить? Мы, наверное и были созданы, чтобы за тенью смерти ходить.

После двух опрокидываний на душе просветлело. Вроде, как медаль за усердие дали. По всему телу растеклась незримая лёгкость и неземная благодать. В таком ангельском состоянии и умереть не страшно. А ведь не убьют, и не ранят.

По законам войны смерть надвигалась, когда ты измотан, опустошен и падаешь от бессилия и усталости. Для меня сейчас, командир полка и немцы вовсе не существуют. Двумя опрокидываниями бутылки я снял с себя заботы и сбросил тяжесть войны.

Дорога идет вдоль опушки леса. Мы идем, разговариваем с Рязанцевым и посматриваем вперед. Теперь я уверен, что с нами ничего не случится. Нас может остановить только танковый выстрел в упор. Вместо сосредоточенного внимания, у нас в душе спокойствие и безразличие ко всему.

До выпивки сознание работало предельно чутко и остро, выхватывая каждую мелочь на ходу. Теперь мои мысли вертятся внутри. Теперь я рассуждаю большими и общими категориями. Вроде, как наш командир полка Григорьев [195] . Он конкретно, никогда ни о чем не говорит. У него на языке только одно. Он изрекает только:

— Давай!

Видно, он всё время пребывает в ангельском, поддатом состоянии.

Внешне я был совершенно трезв. Мыслил легко и свободно, и даже с размахом. Разведчиков мне было не жалко. Я думал о них примерно так:

195

Григорьев — гв. майор, командир 52 гв. сп после 01.01.1944 года.

— Все за одного и каждый сам за себя.

По земле я шел твердо, бодрым шагом, пружиня сильными ногами. А что? Хорошо!

Я больше не мучился мыслью, что мы — профессиональные смертники и убийцы, что нас специально посылают на смерть. Теперь, я посылал всех куда подальше.

Лёгкий хмель в голове держался недолго. Я шел рядом с Рязанцевым и в ответ бросал ему короткие фразы. Но о чем он говорил, я по-честному не вникал.

Это неплохо, думал я, что мы сегодня немного поддали. Нужно лично убедиться и побыть самому в этом состоянии. Опытные жулики и воры, выпивши, наверное, на дело не ходят. Работа есть работа! Попробуй, залей глаза и улови мысль. А в деле нужна тонкая, быстрая, неуловимая мысль. Выходит, что разведчикам нельзя давать спиртного за два дня до выхода.

У Рязанцева вывеска покраснела. Он бутылкам счет потерял. За руку его не возьмешь и от бутылки не оторвешь. Федя не просто командир взвода, он, прежде всего, сам разведчик. И если он захочет выпить, шагая рядом с тобой, то он обдумает всё ловко и хитро, выдует из горла прямо на ходу, ты и не заметишь.

Поперек нашего пути видна какая-то канава. Дорога вильнула в сторону на отлогий переезд. Я проверяю направление по компасу, мы переходим канаву, поднимаемся по косогору вверх, продираемся через кусты и неожиданно ступаем на шоссе.