Ванька-ротный
Шрифт:
Впереди сидящие встали, мы тоже оторвали задницы от лавок и стояли на ногах. Опять что-то говорили и потом мы опрокинули кружки. Мы снова плюхнулись на лавку, положили локти на стол, и прикусывая хлебом, стали зубами отрывать ошметки от куска жилистого сала. А, что нам? Мы были зубастые, бестолковые и молодые.
По правую руку от Квашнина сидел молодой, преуспевающий подполковник Каверин. Это его любимчик, как говорили тыловики. У тыловиков, как и у баб, чесались языки по поводу Каверина. Говорили, что он внебрачный сын Квашнина, что Квашнин привез его с
Квашнин считал его исключительно одаренным и выдающейся личностью. Его замы и начальники служб говорили — Конечно! А среди тыловиков находились и такие, которые могли пустить слушок и он доползал даже к нам, к смертным, в окопы.
Прибыл Каверин в дивизию капитаном, под Духовщиной он был уже майором, а после Рудни стал подполковником, с тремя боевыми орденами, не то что два майора, командиры других двух полков. Рядом с ним на лавке сидела его ППЖ ст. лейтенант мед. службы. Она, говорят, вроде раньше пустое место в медсанбате была, а теперь, смотри, сидит рядом с Квашниным при орденах и медалях. Она теперь состоит в свите самого.
А что мы смертные? Мы землю роем рылом и кормим в окопах вшей. У нашего брата лейтенантов ни заслуг, ни орденов, ни медалей. У нас в груде ввернуты гвардейские значки, для приличия. Я не говорю о себе. Я разглядываю сидящих рядом со мной лейтенантов. У меня Звезда. Я ее под Духовщиной схватил.
За столом идет оживленный разговор, при ярко горящих снарядных гильзах на той половине. А у нас на краю, молчаливый покой. Мы не знаем друг друга. Мы переменный состав в полках. Нас никто здесь не знает ни по фамилии, ни по должности. Нас отмечают полковые писаря по списку, когда считают на роты количество солдатских пайков.
Я вылез из-за стола, вышел из палатки, прикурил и затянулся сигаретой. Часовые, стоявшие у входа, кинулись, было ко мне, хотели сделать замечание, что на открытом воздухе я появился с огнем. Но увидев, что я без противогаза и поняв, что я разведчик, отошли назад и решили не заводить со мной разговор. Я поманил пальцем солдата, стоявшего у коновязи, и велел ему подвести мою лошадь.
— Передай начальнику штаба, что я, уехал к себе!
Вскочив в седло, я не торопясь, пустил лошадь по дороге.
Добравшись до своей лесной хибары, соскочил на землю, кинул повод на руки, стоявшему часовому, позвал ординарца и велел ему садиться верхом.
— Поезжай к старшине! Кобылу в тылы полка сдай! Разрешаю тебе на сутки остаться у старшины в палатке. Отдохни! Потом вместе со старшиной, через сутки, сюда вернешься!
В хибаре вместе со мной находился ординарец и иногда приходил Федор Федорыч. Когда являлся командир взвода, ординарец уходил спать в палатку к ребятам, где сидели и дежурные телефонисты.
Не успел я развалиться на нарах в своей хибаре, слышу за занавеской, перед входом, покашливание нашего старшины. Ординарец уехал. Они видимо встретились где-то на дороге. Тимофеич молча прилез в хибару, достал откуда-то из-под себя обшитую войлоком фляжку и постучал железной кружкой по краю стола. Это он из нее карманный мусор
Отвернув горлышко у фляги, он нацедил в кружку спиртного и осторожно, молча подвинул мне. Я посмотрел на него, покачал головой, взял кружку, сделал несколько глубоких глотков и вернул ее старшине. Он обхватил кружку своей шершавой ладонью, опрокинул в нее горлышко фляги, нацедил, сколько нужно и молча, вздохнув, вылил в себя. Не говоря друг другу ни слова, мы выпили еще раз и закусили сальцем.
— Ну что, товарищ гвардии капитан? — пробасил старшина, когда я прожевал и затянулся сигаретой.
— Как вас, там угощали?
— Не спрашивай старшина! Там по списку и по сто грамм на каждого, что положено!
— С меня на складе за вас продукты и водку вычли.
— Может еще, грамм по сто махнем? Что-то на душе не спокойно?
— Нынче я получал на складе продукты. Кладовщик отмерил водку на взвод и одну мерку выплеснул обратно в бочку.
— Больше по краям расплескаешь! — говорю ему. А он свое:
— Положено и отбираю!
Я протягиваю ему часы с браслетом и говорю:
— С тебя Филичев четыре фляжки чистого спирта причитается! А ты стограммовой меркой водку переливаешь. Больше по краям расплескаешь, чем обратно в бочку попадет!
— Это казенное! А это свое! А свое, это совсем другое!
Взял у меня часики, прислонил к уху и давай наклонять голову туда и сюда. Это он слушал, не измениться ли звук хода при наклоне головы, как в старых часах.
— Не верти головой! Ходят как надо! Разведчики старые часы в обмен на чистый спирт не дают. Я вот проверю сейчас твой спирт, не подлили ли ты туда водицы?
— За товар первого сорта, я тоже даю не разбавленный! Из этой бочки я для начальства даю.
— Давай лей Филичев четыре фляжки чистого и смотри, чтоб как детская слеза!
Если ребята узнают, что налил разведенного, повесят тебя Филичев на первом суку. И никто не будет знать, где ты отдал концы.
— Так что теперь, товарищ гвардии капитан, у нас есть запас спиртного.
— Разрешите идти ребят кормить?
— Иди старшина! А я отдохну немного.
Прошло три дня. Я по-прежнему находился в своей избушке слаженной из земли и дерна. Рязанцев с ребятами лазил по передку, высматривал и вынюхивал, как квартирный вор, где бы легко, без лишнего шума чего стащить. Ко мне он уже несколько дней не являлся. По-видимому, ничего хорошего пока не нашел.
На третий день он пришел угрюмый и недовольный.
— Ну, что с повозкой? — спросил я его.
— Немецкая повозка на дороге была случайная. После нее на дороге ни свежих следов, ни кого! Трое суток лежали в кустах. Никакого движения! Есть одно место! Давай вместе пойдем, посмотри!
На рассвете мы вышли с ним, и он показал мне свое облюбованное место.
Я отмел его предложение начисто. После выхода мы вернулись на угол леса к себе в домишку. Я улегся на нары, лежал и глядел в потолок. Рязанцев садился на толстый обрубок бревна, стоявший в углу у входа, молча курил и моей оценкой был не доволен.