Варфоломеевская ночь
Шрифт:
Наконец, мы должны были остановиться на углу. В начале улицы, уже переполненной народом, происходила страшная давка из-за мест, с которых было лучше видно вглубь. Мы с Паваном попробовали было пробраться через толпу, и, подталкиваемые сзади другими, которые напирали на нас, невольно попали в такое место, откуда было видно все происходившее.
Вся улица, — одна из боковых, была ярко освещена. С одного конца до другого, во всех окнах домов, с их высокими крышами, отражался свет бесчисленных факелов. Вместо мостовой была видна одна сплошная масса человеческих лиц, — хотя в выражении их было мало человеческого; все они были обращены кверху; по временам из этой массы подымался шум и рев, напоминавший диких зверей,
Ближе к нашему концу улицы, около ворот одного из домов, точно остров среди волнующегося моря голов стояла неподвижная группа всадников. Они стояли в молчании, по-видимому, не обращая внимания на беснующихся демонов, толпившихся около их стремян, и следили, с сосредоточенным, суровым вниманием, за тем, что происходило за воротами. Все они были богато одеты, но у некоторых были видны кирасы, поверх дорогих шелковых костюмов, убранных кружевами. Я даже мог разглядеть драгоценные камни, сверкавшие в берете одного из них, казавшегося их предводителем. Это был очень молодой человек лет двадцати на вид, находившийся в центре группы, — замечательно красивой наружности, гордо сидевший на коне.
Не было надобности спрашивать о нем Павана. Я сам догадался, что это был герцог Гиз и что дом, перед которым стояли всадники, принадлежал Колиньи. Я понял, что делалось в это время внутри. И в тот же момент я чуть не лишился чувств от ужаса и негодования. Передо мною промелькнуло страшное видение: я видел седую окровавленную голову! Видел страшную расправу! Все чувства мои возмутились. Я стал бороться с толпой и пробивать себе дорогу за Паваном, поглощенный одной мыслью, — как бы уйти отсюда. Мы не останавливались и не оглядывались назад, пока не оставили за собою толпы и пылавшие огнями улицы, при свете которых совершилось такое ужасное дело.
Мы очутились, наконец, в конце узкого переулка, который, по словам моего товарища, должен был привести нас к его дому; тут мы остановились на момент, чтобы перевести дух и невольно оглянулись назад. Небо казалось багровым позади нас, воздух был наполнен звуками набата, которые неслись с каждой колокольни, с каждой башни. С востока до нас доносился треск барабанов, отдельные выстрелы и крики: «Долой Колиньи», «Долой гугенотов». Между тем испуганный город подымался внезапно разбуженный. Из каждого окна выглядывали бледные лица женщин и мужчин, слышались вопросы, зажигались свечи. Но большинство населения пока еще не принимало участия в волнении.
Паван снял шляпу, пока мы стояли в тени одного из домов.
— Не стало благороднейшего человека во Франции, — произнес он тихим, торжественным голосом. — Упокой Господь его душу! Они добились своего и зарезали его как собаку! Он был стар, и они не пощадили его! Он был дворянин, и они призвали городское отребье для совершения убийства. Но будь уверен, мой друг, — при этом голос его изменился, в нем послышались гордые звуки и самая фигура его выпрямилась, — будь уверен, что дни его убийц сочтены! Да. Обнаживший меч от меча и погибнет! Я не увижу этого; но ты увидишь!
Слова его не произвели тогда на меня сильного впечатления. Мужество возвратилось ко мне, я весь трепетал под влиянием охватившего меня воинственного пыла.
Годы спустя, когда два главных человека из группы, собравшейся у порога дома Колиньи, умерли, когда Генри де Гиз и Генри де Валуа погибли под ножом убийцы, через шесть месяцев один после другого, — тогда я вспомнил о предсказании Павана. И когда я вспомнил его, для меня стали ясны пути Провидения.
Но возвратимся к нашим дальнейшим приключениям; бросив мимолетный взгляд назад, мы пустились далее, обсуждая дорогой, что нам предпринять. Первым движением Павана было искать убежища в его доме; но потом он стал колебаться, предвидя
— Нет, — убеждал я его, — идем туда. Мы как-нибудь проскользнем в ворота с улицы, закрепим их железными запорами и болтами, и пока они будут ломиться, мы все успеем выйти задней калиткой.
— Но такой калитки нет, — отвечал он, покачав головою.
— Есть окна.
— Они защищены крепкими решетками. Мы не успеем сломать их, — сказал он с глубоким вздохом.
Я также был в затруднении. Но опасность только способствовала к изощрению моей сообразительности. В тот же момент у меня явился другой план, более рисковый и опасный, но который стоило испытать. Я сообщил его Павану, он согласился. Едва он успел кивнуть мне головою, как мы уже вышли в другую улицу, и я увидел при слабом свете начинающегося рассвета, что мы были в нескольких шагах от ворот и той самой калитки, через которую вошли мои братья. Находились ли они еще в доме? Были ли они живы? Прошло более часу с тех пор, как я их оставил.
Как ни велико было мое нетерпение, но я тщательно оглядел всю улицу, пока мы подходили к дому. Пока все было тихо, и эта улица, находившаяся в некотором расстоянии от центра волнения, была совершенно пуста; единственным признаком жизни на ней было несколько голов, высунувшихся из окон и созерцавших нас в полном безмолвии и с большим вниманием. Однако, я заметил издали одну крадущуюся фигуру, которая при нашем появлении тотчас же скрылась за углом.
— Стучите громче! — закричал я, забывая всякую осторожность. — Громче, громче! Не бойтесь шума! Все равно тревога уже поднята, и вон тот человек побежал за своими товарищами.
Злоба душила меня; я не мог видеть равнодушно этих безмолвных взглядов из окон. Меня доводили до исступления эти жестокие, безжалостные глаза. Я прочитал в них зверское любопытство, терпеливое ожидание кровавого зрелища, приводившее меня в ярость. Эти мужчины и женщины, смотревшие на нас таким окаменелым взором, хорошо знают, кто был мой товарищ и какой он держался веры. Они чуть не каждый день видели, как он выезжал и въезжал в эти самые ворота, веселый и счастливый, — это было постоянное зрелище для улицы; а теперь они с таким же любопытством ждали появления его убийц. Даже дети с новым интересом смотрели на него, как на человека, приговоренного к смерти и с нетерпением ждали начала нового зрелища.
— Стучитесь! — кричал я гневно, потеряв всякое терпение. Может быть, я поступил необдуманно, увлекая его в эту часть города, где он был всем известен. — Стучитесь! Мы должны попасть туда во что бы то ни стало. Они не могли все покинуть дом.
Я продолжал отчаянно ломиться в дверь, и, наконец, к моему большому облегчению, она открылась. На пороге показался бледный, дрожащий слуга. За ним стоял Круазет.
Не говоря ни слова, мы бросились в объятия друг к другу.
— Но где же Мари? — восклицал я, — где Мари?