Вариации на тему любви и смерти (сборник)
Шрифт:
– Все время хочу представить твоего мужа, – сказал Евграфов.
Жан-Жанна притронулась кончиком языка к своей яркой малиновой родинке, облизнула губы и удивленно вскинула на Евграфова глаза; да, так и было – сначала удивилась, потом рассмеялась:
– Только этого не хватало – чтобы вы встретились.
– Я хочу представить, а не встретиться, – обиженно проговорил Евграфов.
– Может, фотографию показать?
– Я видел.
– Мало этого?
– Что фотография… Мне вообще его представить хочется. Как человека. Кто он? Какой? О чем думает?
– Ого! –
– За что ты его не любишь?
– А за что его любить? Слюнтяй и тряпка.
– Странно, – произнес Евграфов. – Ведь все, что у тебя есть, – это от него? Это он сделал?
– Еще бы! Женился – впрягайся в лямку: корми семью, заботься о жене, и чтобы в доме полная чаша была!
– Так все и есть.
– Так все было! А теперь, видите ли, он задумался о жизни, дурак! Он больше не хочет. Ему надоело. Он устал. О, я знаю, это все штучки его нового дружка! Завелся на мою голову червь. И точит… и точит…
– Что за дружок?
– Да если б я его увидала, я б ему сама глотку перегрызла. Поэт какой-то. Или философ. Словом – шантрапа, потому что не писатель он никакой, а дворник, бросил все: дом, семью, детей, работу, устроился дворником и вот обрабатывает моего дурака: не воруй, не изменяй, не пей, не хапай, не ной…
– Интересно, интересно…
– Да черт бы с ним, с этим сумасшедшим! Так ведь мой-то дурак стал слушаться его. Ты представляешь: бросил мясной отдел. Как прикажешь теперь жить? Может, мне снова на работу устраиваться?
– Так ты же в парикмахерской можешь не меньше зарабатывать, чем он в мясном? Тем более на новом Арбате.
– Могу. Да не хочу! Жена я или не жена? Красивая? Молодая? Любимая? А он – муж или не муж? Вот пусть и вкалывает. Пусть обеспечивает семью. И чтобы по высшему счету! А иначе…
– Ну что – иначе?
– А иначе зачем женился? Видел, на ком женился? Знал мои запросы? Удочерил мою Барбару? Давал теще деньги?..
– Удочерил Барбару? Ты смотри какой.
– Да, удочерил. Да, да! А теперь – в кусты? Теперь – ничего не надо? Теперь – рядовая зарплата продавца? Да если б он не был мясником, я б на него никогда не посмотрела! На черта он мне нужен? Ведь не мужик – слюнтяй и тряпка!
– А по-моему, хороший он у тебя мужик.
– О, ты его еще позащищай! Сам-то небось деньги лопатой гребешь? Сам-то небось ко мне примчался, а не к какой-нибудь Машке или Дашке? Сам-то небось на машине разъезжаешь? С художниками якшаешься? Об искусстве трелью заливаешься? А мой чтоб дурак – в дыре сидел? В галоше? И чтоб я вместе с ним? Ну нет, не бывать этому!
Позже, конечно, постель примирила их. Жан-Жанна утихла, задремала, а Евграфов лежал, оглушенный непонятной тоской и печалью. И такая это была тоска, такая печаль, что, не будь рядом Жан-Жанны, он бы наверняка разрыдался, да еще так разрыдался, чтобы можно было повыть во весь голос, ох и повыть… и долго-долго выть… как волку… у которого хвост примерз ко льду, а его бьют батогами да коромыслами да приговаривают:
И надо же – скатилась-таки слеза по щеке Евграфова.
– Жанна, – прошептал он.
Если бы он сказал это в полный голос, она бы не услышала его, а вот так, от шепота его, сразу вздрогнула:
– А? Что?
– Ты не любишь меня?
– О Господи, – недовольно проворчала она. – Нашел о чем спрашивать.
– Знаешь, – сказал Евграфов, – я подумал… я лежу и думаю… это очень странно. Моя жена презирает меня, а ты – презираешь своего мужа. Моей жене не нужны деньги, а тебе наоборот – нужны.
– Тоже мне открытие.
– Да не в этом дело. У меня есть деньги, а у твоего мужа – нет. И все равно вы нас обоих презираете. Странно…
– Ничего странного, – сказала Жан-Жанна и сладко зевнула. Зевнула и так же сладко, гибко, томно потянулась. – Оба вы негодяи. Только – один с деньгами, а другой – без.
– А? – не понял Евграфов.
Он подумал: «Может, я ослышался?»
– Бэ! – с нажимом произнесла Жан-Жанна.
Евграфов изумленно покосился на Жан-Жанну. Он лежал, откинувшись на подушки, лежал тихо-тихо. И с закипающей болью в груди закрыл глаза. Сердце катилось в пустоту.
Жан-Жанна как ни в чем не бывало накинула на себя халат, вышла на кухню. Впервые Евграфов не открыл глаза, не посмотрел, как одевается Жан-Жанна: тело у нее было нежное, молодое, с бархатистой смуглой кожей.
Пока Жан-Жанна заваривала чай с лимоном, Евграфов думал. Он ничего не понимал. И хотел сказать кому-то, пожаловаться, что ничего не понимает. Но сказать было некому.
«А это что? – подумал Евграфов. – Не понимаю… Ах, вон что… нет, нет… не хочу!., нет!».
И закричал.
– Ты чего тут? – Жан-Жанна вошла в спальню с подносом в руках; на подносе дымились две чашки чая.
Евграфов лежал мертвый.
Врач, который приедет вместе с милицией, будет загадочно повторять:
– Ну вот, еще один типичный случай: «Локус минорис резистенциэ».
– А что это такое?
– Место наименьшего сопротивления. По-латыни: Locus minoris resistentiae.
– И что это за место у человека?
– У каждого свое, – скажет врач. – У многих – сердце.
Что происходило с ней, Екатерина Марковна сама не знала. Но чувствовала: с некоторых пор ей не хватает Нуйкина. То есть не то чтобы его самого, а общения с ним, разговора. Хотя что такого особого сказал ей за все время Семен Семенович? Но вот – она ждала. Она надеялась, что он или позвонит ей, или заглянет на огонек, но прошел месяц, второй, наступила зима, а Нуйкин так ни разу и не объявился. Екатерина Марковна затосковала. Казалось бы, тосковать ей некогда, столько хлопот и забот прибавилось с внучкой, но, как ни странно, заботы эти не могли отвлечь ее от глубокой внутренней работы, от напряжения души, от ожидания каких-то светлых, решительных перемен в ее жизни. Но что за перемены могут быть у женщины в ее возрасте?