Вариант "Ангола"
Шрифт:
– У вас, я смотрю, груза побольше, – сказал капитан. "Гусаров", вспомнил я его фамилию.
А вот капитан не разочаровал ничуть. Конечно, какой-нибудь писатель настоящего морского волка представил бы несколько иначе – с холодными глазами, шкиперской бородкой и неизменной трубкой в зубах – даже если бы для этого пришлось пойти против истины. Глаза у Гусарова были умные и цепкие, никакой бороды и трубки не наблюдалось. Тем не менее, почему-то сразу же становилось ясно, что репутацией одного из лучших капитанов Тихоокеанского
Я слышал, что иностранцы называют капитана на корабле "первым после бога". Ну, на вопрос о существовании бога марксизм-ленинизм отвечает вполне однозначно, а вот что касается капитана… Словом, было ясно, что лодка, экипаж – и, коли уж на то пошло, мы с Вейхштейном – на время похода оказались в надежных руках.
Честно говоря, когда я это понял, настроение у меня немного поднялось.
Наверное, мои мысли отражались на лице, потому что Гусаров вдруг едва заметно улыбнулся.
– Сейчас матросы будут, помогут все погрузить.
Возможно, это стало бы началом товарищеских отношений с капитаном, если бы я не брякнул:
– А я слышал, что раньше, в Первую Мировую, подводные лодки "жестяными головастиками" называли.
Капитан мгновенно нахмурился, и в глазах его мелькнуло не слишком-то тщательно скрываемое презрение моряка к совершенно сухопутному человеку – как будто ярлык ко лбу мне припечатал: "болван первой категории".
Признаться, в этот момент я был с ним совершенно согласен.
– Раньше – называли, – жестко сказал капитан. – Сейчас такие дураки перевелись.
Я попытался было раскрыть рот, но Гусаров отчеканил:
– На загрузку у вас час, не больше. И желательно сложить все так, чтобы потом перекладывать не пришлось.
Он развернулся и ушел, грохоча каблуками по трапу.
Через пару минут, бормоча под нос про "сухопутных, не умеющих держать язык за зубами" подошел уже знакомый мне инженер Глушко, и десятка полтора матросов в бушлатах.
– Твое? – Глушко указал на трехтонку, кузов которой был забит ящиками, коробками и канистрами.
Я кивнул.
Опять зарядил дождик – противный, мелкий.
Суматошные дни, переполненные беготней и треволнениями – во всяком случае, для меня, ибо Вейхштейн управился на зависть быстро – пролетели стремительно.
И вот – последнее утро.
Вроде все как обычно – тот же барак, та же койка, и даже за окном все то же серое небо…
Но что-то уже иначе.
Сегодня мы уходим.
Правда, вчерашний банкет несколько подпортил суровую торжественность момента.
И особенно меня, конечно же, подкосил выверт Вейхштейна. Это ж надо – до такого состояния наковыряться! Конечно, там практически все пили, но чтобы так… Словом, даже мне не по себе было – как будто это я напился, а не лейтенант.
– Больше такого не повторится! – заверил Вейхштейн, и покачнулся.
Хорошо бы…
– Да уж точно. На лодке водку жрать не дадут.
Хотя кто их знает, этих подводников. Я бы, честное слово, и на берегу ее не давал – людям же в море, на ответственейшее задание, а им эту гадость пить позволяют…
Вейхштейн между тем начал натягивать форменные штаны. Этого еще не хватало! И так опаздываем, а он с барахлом возится…
– Чего ты форму одеваешь, дурень! Вот же лежит, приготовлено!
Надеюсь, рявкнул я довольно грозно. Меня, кстати, немного коробила необходимость облачаться в союзническую одежду – странная она какая-то, непривычная, хотя, как ни крути, весьма удобная. Впрочем, стоит ли нос воротить? Особенно если уж плывем мы на американскую базу…
Последняя проверка.
Последний завтрак на суше.
Последние напутствия.
И вот мы уже на лодке, в Петропавловске-на-Камчатке.
На пирсе стояла маленькая группа провожающих – Андреев, Варшавский, несколько моряков в высоких чинах.
Мы на мостике – командир лодки Гусаров, военком Смышляков, и мы с Вейхштейном.
Корпус мелко завибрировал, вода за кормой взбурлила, и лодка начала медленно отходить от пирса.
Полоска воды между лодкой и пирсом становилась все шире – темная, в маслянистых разводах вода волновалась, бурлила, обрастала пеной, в маленьких водоворотах кружились какие-то щепки и веточки.
Через некоторое время вслед за нами двинулась еще одна лодка – Л-15.
На часах было 8.30.
На календаре – 25 сентября 1942 года.
Вскоре лодки вышли из бухты.
Сигнальщик на берегу что-то просемафорил нам флажками.
"Счастливого плавания", прочитал капитан Гусаров.
– Ответить.
Матрос несколько раз взмахнул флажками.
"Благодарю".
Режа носом мелкую волну, распуская по сторонам увенчанные белой пеной "усы", лодка набирала ход.
– Можно спускаться, – сказал Гусаров.
Вейхштейн кивнул, и через несколько секунд скрылся в люке – слышно было, как стучат подошвы башмаков по лесенке.
– А можно еще посмотреть? – спросил я.
Гусаров пожал плечами: "можно", и тоже скрылся в люке.
Берег за кормой затягивала туманная дымка.
Лодки шли курсом на северо-восток.
ЧАСТЬ II
Александр Вершинин, борт лодки "Л-16",
28 сентября 1942 года