Вариант Юг
Шрифт:
Почти все, о чем говорил атаман, я знал, кроме двух новостей. Первая заключалась в том, что первого января большевистский Совнарком принял специальное постановление о борьбе против «калединщины», в связи с чем против донского казачества были брошены два кубанских полка, все еще находящиеся в России, 2-й Кавказский и 2-й Хоперский. Понимаю казаков, домой хочется, а через красных не пройдешь. В этом отношении я мог быть спокоен, поскольку догадывался, что будет дальше. Казаки выгрузятся в Царицыне и конным строем на ридну Кубань подадутся. Кстати сказать, так оно позже и случилось.
Вторая новость гораздо серьезней. Каледин повел
После Каледина на сцене появился «Донской Баян» Митрофан Петрович Богаевский, который не менее получаса говорил про опасность большевизма и про то, что все присутствующие, как один, должны грудью защитить правительство. В его речи было много красивых и правильных фраз, слов про свободу, демократию, равенство и Учредительное Собрание. Это понятно. Ведь он был хорошим и умелым оратором, умел проводить правильные аналогии и использовать красочные метафоры. Но вот в чем дело, лично меня, впрочем, как и подавляющее большинство собравшихся в Офицерском Собрании людей, его слова оставили равнодушным настолько, что когда он ушел, я не мог вспомнить, о чем он собственно говорил. Остался какой-то осадок, но и только.
Мне думалось, что на этом все и закончится. Однако после Богаевского на сцену вышел еще один человек. Мой ровесник, от двадцати пяти до тридцати лет, среднего роста, коренастый, лицо чуть смугловатое и округлое, щеки румяные, волосы русые, подстрижен коротко. Одет несколько необычно. Казацкие шаровары, заправленные в сапоги, а на теле перетянутая ремнями кожаная тужурка. Почти все присутствующие резко оживились, зашумели, и по залу пронеслось только одно слово: «Чернецов!»
Вот так я впервые увидел Василия Чернецова. Кое-что про него уже знал, все же слухов о нем много гуляло и в местных газетах лихого партизана регулярно поминают.
Есаулу Чернецову двадцать семь лет, и он родился в станице Калитвенской. Закончил Новочеркасское юнкерское училище, и был выпущен хорунжим в 9-й Донской полк. Перед Великой Войной произведен в сотники и награжден Станиславом 3-й степени (за что непонятно, по слухам, за участие в какой-то тайной операции). На войне Чернецов отличался лихостью и храбростью, был награжден многими орденами и Георгиевским оружием. Осенью 1915-го назначен командиром партизанской сотни. Неоднократно был ранен и в связи с ранениями отправлен на родину. Здесь принял под командование 39-ю особую сотню. Потом революция и от своей станицы он был избран представителем на Большой Войсковой Круг. С тех пор этот казачий офицер постоянно в движении, шахтеров усмиряет, мародеров вылавливает или эшелоны с красногвардейцами разоружает. А на данный момент он командует одним из самых крупных и результативных партизанских отрядов.
Чернецов приподнял руку. В зале наступила тишина и он начал говорить. В его речи не было столько красивости, как у Богаевского, и не было
– Когда меня будут убивать большевики, я хотя бы буду знать - за что. А вот когда начнут расстреливать вас - вы этого знать не будете, и погибнете зря, без всякой пользы и ничего не достигнув. Кому дорога свобода и честь офицерская, становись на запись в отряд!
Чернецов указал на стол, который вытащили к сцене два юнкера и за который присели два писаря. После чего он спустился вниз, подошел к ним и, следуя его примеру, словно телки за маткой, к столу потянулись офицеры. Один. Два. Пять. И вот из желающих повоевать под началом прославленного есаула уже целая очередь выстроилась.
Я посмотрел на Якова, который стоял от меня по правую руку. Старший брат нахмурился, как если бы думу тяжкую думал, и отрицательно покачал головой. Нет, так нет. Я посмотрел налево и увидел, что отсутствует Мишка. Приподнялся на цыпочках, и через головы офицеров, спешащих стать на запись, заметил курчавую голову младшего, который склонился над столом и что-то подписывал.
«Сорванец, - подумал я, - сейчас задам тебе жару».
Протискиваясь через толпу, я пробрался в голову живой очереди, начал оглядываться, выискивать младшего брата, и тут мой взгляд столкнулся с голубыми и пронзительными глазами Чернецова, все так же стоящего возле писарчуков.
– Желаете вступить в отряд, подъесаул?
– спокойным и ровным тоном спросил он.
В секунду у меня в голове промелькнула сотня мыслей, одна сменяла другую, и в этот самый момент я изменил свою судьбу. Один черт против красных воевать собирался, а раз так, наверное, все равно где начинать, то ли здесь на Дону, то ли через пару недель дома, на Кубани.
Выдержав взгляд знаменитого партизана, я ответил коротко:
– Да, желаю. Где подписаться?
Петроград. Январь 1918 года.
– Котов, вставай.
Василий открыл глаза, посмотрел в серый облупленный потолок квартиры, где он жил с Натальей, и откинул в сторону одеяло. Холод тут же окатил его сильное горячее тело леденящей волной, и он запахнулся.
– Бр-р-р!
– простучал матрос зубами.
– Что, колотун-бабай?
– усмехнулась девушка, которая в это время растапливала печку-буржуйку.
– Да-а-а, - ответил Василий.
– Под одеялом оденься.
– Наверное, ты права, так и сделаю.
Старший рулевой эсминца «Гаджибей» вытянул из-под одеяла руку, взял со стула рядом с кроватью брюки, тельняшку и форменку, а затем, ворочаясь в своем нагретом убежище, оделся. После чего он вновь откинул одеяло и опустил ноги на ледяной пол из дубового паркета, половина которого уже была стоплена в печи. Василий обул ботинки и прошел к буржуйке. Наклонившись к Наталье, которая присела на скамейку рядом с печкой, он поцеловал ее в губы, вдохнул аромат ее чистых волос, присел на табуретку и спросил подругу: