Вариант Юг
Шрифт:
За плечами три года войны и ранение, Георгиевский крест и наградное оружие. Вроде бы, все достойно. Вот только возвращаюсь я после войны, в которой наш народ проиграл, и для меня это хуже любых ран. Впрочем, глядишь, еще все образуется. Самое главное - домой добраться, а это, учитывая, что повсюду мародеры из солдат и местного криминала, задача не простая. Хотя мне не впервой опасности в глаза смотреть. Так что прорвемся.
Севастополь. Ноябрь 1917 года.
Теплый осенний день, какие не редкость
Раскинув руки, на причале, вместе с симпатичной фигуристой брюнеткой, одетой в дорогую шелковую блузку, по кругу ходил любимец Северной стороны, старший рулевой с эсминца «Гаджибей» Васька Котов. Сегодня у него праздник, день рождения, и моряк, по жизни лихой и веселый человек, который с утра уже немного поддал, хотел выплеснуть доброе настроение на людей и поделиться радостью с такими же матросами, как и он сам. А тут как раз съезд, митинг и организованный «Центрофлотом» праздник. Самое время повеселиться. И Котов вместе со своей подругой Наташкой Каманиной с улицы Малая Эскадренная и земляком из Рязани Андрюхой Ловчиным, который играл на гармошке, выдавал:
– Сине море не наполнить, оно очень глубоко. Всех буржуев не накормишь, у них пузо велико.
Матросы, особенно те, у кого на бескозырках имелась надпись «Гаджибей», поддержали своего любимца одобрительными криками:
– Давай, брат! Жги!
– Так их! Крой царевых холуев и фабрикантов!
– Теперь свобода, все можно!
Видя одобрение родного экипажа, Васька весело смеялся, и продолжал:
– Дайте новеньку винтовку, вороного мне коня. Мы поедем бить буржуев и буржуйского царя!
Наталья, такая же веселая, как и Котов, раскрасневшаяся и немного хмельная от непривычного внимания множества людей и алкоголя, поддержала его следующим куплетом:
– Эх, яблочко, сладко-кислое, буржуйские глаза, ненавистные!
И снова Котов:
– Не за веру, за царя, воевать охочие. За заводы, за поля, за крестьян с рабочими.
Людей в толпе становилось все больше и кое-кто, подобно Котову и Каманиной, собирался пуститься в пляс. Однако, прерывая веселье, появился средних лет седоватый матрос Драчук, большевик и один из организаторов съезда. Он положил тяжелую руку на меха гармони, остановил игру и выкрикнул:
– Ша, братва! Все на съезд! Сбор в Морском Собрании! Сначала дело, гулянка потом!
Черная бушлатная толпа повалила от Графской пристани в город. Василий, Наталья и гармонист, сигнальщик
– Хватит, навоевались!
– высказался стоящий рядом с Котовым невысокий парень, судя по бескозырке, из экипажа линкора «Александр Третий». – «Коробочка» хуже тюрьмы. Унтера, все как один, холуи господские. Офицеры-шкуры. Подъем. Отбой. Тревоги. Приборки постоянные. Надоело, домой пора! Теперь свобода! Сколь земли возьмешь, все твое!
– Да, кто же тебе даст, эту землю?
– усмехнулся его сосед, такой же моряк, но не с линкора, а с тральщика «Феофания».
– Большевики дадут. Из Питера Алексей Мокроусов приехал, серьезный товарищ. У нас на «Александре» был и прокламации раздавал. А там сказано, что долой войну, бей эксплуататоров, фабрики - рабочим, землю - крестьянам. Все ясно и понятно.
– Бумага она, братишка, и не такие словеса стерпит.
– Не скажи, я думаю, все серьезно. Поэтому за большевиков кричать стану.
– А кто у нас большевики?
– Драчук и Пожаров.
– А-а-а...
– протянул матрос с тральщика, и произнес: - Драчука знаю, а Пожаров кто?
– Да ты что? Это же наш браток с Кронштадта. В Минной дивизии служил, коммунист.
– Да и хрен бы с ним, что коммунист. Все одно его не знаю.
Василий прислушивался к их разговору, и тут за рукав бушлата его подергала Наталья:
– Начинают.
Матрос повернулся к трибуне, и постарался вникнуть в то, что говорили выходящие к ней люди. Но понять их было мудрено, так как политикой Василий никогда особо не интересовался. Однако она занимала Наталью, отец которой несколько лет назад пострадал за революционные взгляды, был приговорен к тюрьме, а затем убит на пересылке блатными. Кстати сказать, с девушкой он познакомился на одном из митингов на Малаховом кургане, куда его притянул ненавидящий офицерье и царские порядки Ловчин. Наташка ему приглянулась, и с тех пор, невольно, матрос стал посещать все массовые политические мероприятия. Благо, сейчас никто этому не мешал. Корабельные офицеры притихли, опытные унтера разбегались кто куда, а все решения на эсминце принимались революционным комитетом через голосование. А поскольку он являлся членом этого комитета, то сход на берег у него был круглосуточный.
В общем, свобода, про которую вокруг так много говорили, имелась. А свое будущее Васька Котов видел достаточно ясно и просто. Скоро окончится война с германцами и турками, начнется демобилизация, и он покинет опостылевший ему эсминец. В родную деревню, разумеется, не вернется, за три года службы он отвык от крестьянского труда. И в мечтах Котов видел, как станет матросом гражданского судна, купит домик на берегу, а потом заживут они с Наташкой счастливо и привольно. Правда, перед этим придется капиталистов и шкурников погонять. Но это ожидаемо, месяц-другой, как говорят Наташкины товарищи большевики, и все, амба, начнется новая жизнь.