Варшавская Сирена

Аудерская Галина

— Когда ты будешь отсюда выписываться, я подыщу для вас безопасное жилье. Сейчас думай об одном: как бы поскорее выздороветь. Ты у нас — обыкновенный штатский, которого нашли в заваленном подвале. Через пару недель здесь от тебя не останется и следа.

— Как от увезенных врачей? — спросила Анна.

— Надеюсь, их отпустят. Если б Стажинский был в ратуше, он бы рискнул вмешаться. Но подтвердилось самое худшее: президент города арестован и перевезен с аллеи Шуха в тюрьму на Даниловичовской.

— И ничего нельзя сделать для его освобождения?

Павел пожал плечами.

— Генерал обещал орден Виртути Милитари тому, кто отобьет Стажинского

или организует его побег. Трое наших людей напоили немецких часовых, вошли к президенту в камеру и сказали, что он свободен. Но он не ушел с ними. Заявил: «Не хочу, чтобы из-за меня пострадал хоть кто-нибудь из нашей тюремной охраны. Да и не верю я, чтобы по отношению ко мне немцы решились на крайность». Когда «Шимон» повторил эти слова своему шефу, генерал сказал: «Так я и предполагал. Он человек твердый».

Одиннадцатого ноября улицы города опустели, словно вымерли. Лишь с наступлением сумерек какие-то тени выскользнули из подворотен, зажгли свечи на солдатских могилах и исчезли так же бесшумно, как и появились. Кружащие по городу патрули могли лишь коситься на желтые огоньки свечей и вспоминать подобную иллюминацию, устроенную варшавянами на могилах защитников города в День поминовения усопших. Тогда тоже все скверы и площади сверкали от огоньков: казалось, сама земля горела вокруг могил тех, кому она дала последний приют. А теперь? Для кого звенел в темноте колокол уцелевшего костела? Для кого горела земля?

Арестованных врачей отпустили, убедившись, что они не являются фронтовыми офицерами и не принимали участия в боях. Отпустили в последнюю минуту, когда они уже забирались в подогнанные немецкие грузовики. И в тот же день, к удивлению жителей Варшавы, несколько сот польских офицеров-врачей строем прошагали по улицам города. Люди на тротуарах останавливались, чтобы хоть на минуту порадовать взор видом польских мундиров. Врачи спешили — их ждали оставленные без присмотра раненые, но Варшава посчитала эту невольную демонстрацию хорошим знаком, особенно символичным в день победы. И вскоре на глухих заборах и стенах сгоревших зданий появились торопливо начертанные надписи: «Польша жива!»

«Дед Ианн сказал бы, что они рехнулись, — думала Анна, разглядывая эти надписи на потемневших от огня стенах. — Дом мертв, его обитатели погибли или искалечены. А эти слова кричат о воле к жизни. Вопреки всему, наперекор фактам».

Но о том же свидетельствовали вода, брызнувшая вдруг из кранов, электролампочки, горевшие, правда, только в определенные часы, стук топоров, срубавших деревья в садах и пригородных рощицах. Шла зима, топлива не хватало, в выстуженных квартирах и больничных палатах было так же холодно, как и на дворе.

Анна снова, как в сентябре, повсюду слышала скрежет стекла под ногами. Осколки, вынимаемые или выбиваемые из оконных рам, падали на тротуары. Юные харцеры и ученики старших классов, объединясь в бригады, безо всякой страховки вставляли стекла в окна даже на верхних этажах, приводили в порядок световые фонари на крышах. Формально они не посещали школ, так как гимназии и лицеи были закрыты, но каждый в свободное от случайных работ время ходил на какие-нибудь подпольные курсы или занятия в профессиональные училища. Реальная жизнь начала переплетаться с видимой, а не всем доступная истина порой заглушала вранье уличных громкоговорителей и лживых газетенок, издававшихся аппаратом немецкой пропаганды.

Эти два месяца Варшава наново училась существовать. Она не признала ни капитуляции, ни того, что Гитлер выиграл

первый этап войны. Она все еще рассчитывала на какую-то реакцию со стороны западных союзников, на польские воинские части, которым удалось пересечь границу с Венгрией и Румынией, на нового командующего и главу созданного в Париже правительства — генерала Сикорского. Не для того она так упорно сражалась, так долго принимала на себя все удары, чтобы эта жертва осталась бесполезной. Столица верила, что ее судьба — предостережение и грозное напоминание о том, что если не сразу, то перед рождеством вспыхнет мировая война.

А тот, кто не верил, для кого внезапная утрата страною независимости была непонятна, невыносима, кто не хотел жить в ярме, уходил из жизни. Немало высших офицеров из штаба генералов Чумы и Руммеля покончили с собой перед тем, как гарнизон должен был оставить город.

— Я заходил в офицерскую гостиницу, — говорил Павел. — Хотел уговорить их остаться, продолжать борьбу в подполье, но они были совершенно невменяемы, метались по своим комнатам как безумные, натыкаясь на мебель и стены. То, что случилось, было выше их понимания. Они оставались глухи к моим словам — о конспиративной работе не могло идти и речи. И все же… Никак не думал, что лагерю они предпочтут смерть.

Зима первого года оккупации была очень морозной и ветреной. Никто не вывозил снега, и люди ходили по узким коридорам между оледеневшими стенами домов и бесформенными грудами засыпанных снегом развалин. Поначалу белые стены придавали городу какой-то праздничный вид, но они быстро почернели от грязи и словно покрылись коростой. По этим холодным коридорам и шагали жители Варшавы, вынужденные преодолевать немалые расстояния пешком: движение, и то всего на одной трамвайной линии, от ратуши до площади Спасителя, открылось лишь в декабре. Тот, у кого были телега с лошадью, становился богаче и счастливее других: такой человек имел постоянное занятие. Те же, кто потеряли работу после закрытия научных учреждений, учебных заведений, театров, пошли работать ночными сторожами, гардеробщиками, официантами или взялись за производство различных суррогатов: кофе, чая и прежде всего — мыла.

Эта зима запомнилась Анне как самая трудная. Она все время мерзла. Мерзла, шагая натертыми до крови, обмороженными ногами по заснеженным улицам, мерзла в комнате, снятой Павлом на улице Коперника. Павел считал это место превосходным, так как в доме имелся второй выход на сквер, что давало возможность в случае опасности уйти по Ордынатской вниз, к Висле, или же проходными дворами на Новый Свят. Но сам дом стоял на пересечении нескольких улиц, и когда с реки дул ветер, в плохо обогреваемой комнате было холоднее, чем в кровати-шкафу бабки ле Бон. Купить уголь было невозможно, термометр, висевший на торцовой стене, никогда не показывал больше шести градусов, и Анна, скорчившись под грудой одеял и пальто — как когда-то пани Рената на Хожей, — спала не снимая перчаток и берета, чтобы не превратиться в сосульку. Когда мороз усиливался, на окне с треском лопались бутылки с водой. Бывали дни, когда Анна не могла открыть глаз — возобновилась ее давняя невралгия. Тогда ей вспоминались предостережения деда и бабки, что северные морозы превратят ее в калеку, неспособную двигаться без посторонней помощи. А ведь в госпитале ее ждал Адам, ждали выздоравливающие солдаты и тяжелораненые, все еще борющиеся со смертью. И она каждое утро вставала с таким же трудом, как на ферме своего деда, и шла по снежным тоннелям в госпиталь.