Варшавская Сирена
Шрифт:
— Окно в кладовке открыто. Хуже, что Леонтина всегда запирает ту дверь на ключ. Но другого выхода нет. Я пойду первой, совсем недавно лазила на самые высокие деревья. Потом помогу тебе. Свети.
Действительно, окна разделяла только узкая полоса стены, но вентиляционная шахта, холодная, темная, уходила вниз, в пустоту. Не оставалось ничего иного, как встать на карниз и прыгнуть в другое окно. Когда-то именно так, с размаху, Анна прыгала в волны океана…
— Это безумие, — шепнула Новицкая.
— А ты знаешь другой способ? Здесь не
Анна прыгнула, и ее оглушил звон бьющихся стеклянных банок, грохот падающих жестянок. Лишь на мгновенье она потеряла равновесие, но это было уже в кладовке, по ту сторону пропасти. Сердце билось так же сильно, как тогда, во время прилива, когда она вынуждена была бороться за жизнь, а волны тянули ее на дно.
Дальше все пошло проще. Связанные полотенца послужили буксирным канатом, и через минуту обе девушки стояли в тесной каморке, пропахшей травами. В кромешной темноте.
— Мы здесь тоже заперты?
— Не знаю, надо проверить.
Анна ощупью сделала несколько шагов, уронила какую-то бутыль и едва не вылетела в коридор, так как дверь, о которую она оперлась, была снята с петель и лишь приставлена к дверной раме. Из столовой пробивался свет все еще горящих свечей.
— Что дальше? — услышала Анна позади себя шепот.
— Идем в комнатку за кухней, к Леонтине. Мама не должна нас видеть.
— Утром ее станут допрашивать. А может, и сегодня ночью.
— Скажет, что спала. Ничего не знает. Ведь мы чужие.
— Чужие… — повторила Новицкая и вздохнула.
— А может, возьмем ее с собой?
— Сейчас, ночью? Куда?
— В библиотеку на Познаньскую. Это рядом, за углом. Переждем там ночь.
Но пани Рената не хотела уходить из дома. Она глубже забилась под одеяла, повторяя:
— Идите уж! Нам, старым, ничего не сделают. Ничего. Уходите скорее.
Леонтину они застали стоящей на коленях у кровати, погруженной в молитву. Увидев Анну, она вздрогнула, встала и погасила свечку.
Все снова погрузилось в темноту.
— Никто не знает, что мы убежали, — объяснила шепотом Анна. — Квартира пуста, их нет. Нам нужно уйти черным ходом.
— У вас все лицо в крови.
— Должно быть, поранилась, когда прыгала из ванной. Пустяки. Лишь бы добраться до Познаньской, пока темно. Чемоданы, скорее!
— Утром здесь будет Судный день.
— Для нас он, Леонтина, сегодня уже был!
— Да, да.
— Скажите, что не видели нас и не знаете, как мы ушли. Думали, что вместе с ними. И пани Ренату предупредите.
— Поверят?
— Не знаю. Но нас не найдут, если вы не назовете фамилий. Скажите, что познакомились с нами в бомбоубежище. Мы с другой улицы, из сгоревшего дома. Вы нас не знаете.
— Тебя еще видела дворничиха, — напомнила Новицкая.
— Ее трясет от этих немцев. Она ничего не скажет, — шепнула в темноте Леонтина.
— Ну, идем. Простите, Леонтина, но мы не могли поступить иначе.
Леонтина, не сказав больше ни слова, выпустила их черным ходом. Уже
Ни одна из них не знала тогда, что с той поры, в течение нескольких лет, они вынуждены будут выбирать между своей и чужой безопасностью, между меньшим и большим злом. И что в эту ночь они погрузились в атмосферу заговора, обмана, молчания.
Они не рассказали ни Адаму, ни Павлу о том, что пережили на Хожей. Анна коротко сообщила, что в квартире застали офицеров СД, что, несмотря на это, принесли одежду, но помощь пани Ренате необходима.
Павел нахмурился.
— Значит, части СД уже в Варшаве? Я был сегодня на Театральной площади, кое с кем разговаривал, но все уверены, что немцы войдут в город только после того, как разберут баррикады. Между тридцатым сентября и первым октября.
— То есть как раз сегодня.
— Да, действительно сегодня. Я опять пойду в магистрат, но по пути загляну в госпиталь на Краковском Предместье. Пусть дядя переоденется в то, что вы принесли, и идет на Хожую. Скажет, что уходил из Варшавы вместе с другими мужчинами, а теперь — старый, больной — возвращается домой. Имеет же право хозяин квартиры жить у себя дома?
До тех пор пока немцы не завладели Варшавой, никто не знал, что для оккупантов не будет существовать никаких прав и законов, кроме тех, которые они намеревались навязать «недочеловекам» на восточных землях.
Первого октября чужие солдаты стали на стражу перед комиссариатом полиции, и в тот же день госпиталь перешел в подчинение вермахта. Военных врачей и профессиональных медсестер объявили военнопленными, но начальник санитарной службы, полковник вермахта, разрешил им свободно передвигаться в пределах оккупированного города. Павел Толимир больше не числился пациентом госпиталя, но часто навещал Адама. Именно от него Анна узнала, что президент города Стажинский отказался уйти из Варшавы и остается на своем посту. Рассказал Павел и о том, что в последние дни перед капитуляцией, когда над городом черным столбом стоял дым и непрерывно гремела канонада, командование обороной Варшавы определило задачи тех офицеров, которые нелегально оставались в городе.
— Это то, о чем ты мне говорил вчера? — спросил Адам.
— Да. Можешь рассказать кое-что Анне, если сочтешь целесообразным втягивать ее в эту игру. Я лично не собираюсь посвящать Паулу, если найду ее наконец. Это дела солдатские, мужские.
Анна не смогла удержаться от ехидного замечания:
— Тех самых геройских мужчин, которые тушили пожары и выносили раненых из обстреливаемых, рушащихся госпиталей?
Павел закусил губу и после минутного раздумья произнес:
— Извини. Меня оправдывает то, что я очень поздно вернулся в Варшаву. Прямо из Кампиноской пущи, где женщин не было совсем. Но ты права. Связными поневоле пришлось бы использовать подростков, собственно, еще детей. Так пусть уж лучше и этим займутся женщины.