Варшавская Сирена
Шрифт:
— Всего вывезти не смогли, и мы должны уберечь то, что осталось. Сейчас нам нужны койки, носилки. Вы будете охранять склады. В случае опасности бегите к часовому — пусть для острастки стреляет в воздух. А вы… — обратилась она к Анне.
— Меня зовут Анна.
— Хорошо. Пойдешь со мной. Попробуем уложить раненых. И может, узнаем у Куки, не остался ли кто-нибудь из персонала. У меня нет медицинской подготовки, а у тебя?
— Я ничего не умею… но я сильная.
— Ладно, будешь санитаркой и поможешь носить раненых в операционную. Вот уж никогда не думала, что командовать военным госпиталем в эту войну будут такие барышни, как мы с тобой. Кука хоть из офицерской
— Мой свекор — врач. В окружном военном госпитале.
— Тоже подлежит эвакуации. Я была здесь ночью, когда поступил этот идиотский приказ. Третьего дня я пришла навестить раненого жениха. И осталась, потому что он… Он уже не жилец на этом свете. Сильно обгорел. Его самолет немцы подожгли и сбили. Но до того он сбил над центром Варшавы немецкий бомбардировщик.
— А я пришла к мужу. Его оперирует какой-то врач из города. Но кто заменит уехавших хирургов? Как можно было уехать именно сейчас, когда госпиталь полон раненых, которых даже некому перевязать? Странная эта ваша война.
— Почему «ваша»? — встревожилась Галина. — Ты не варшавянка?
— Варшавянка, — ответила, подумав, Анна, понимая, что в эту минуту принимает на себя ответственность за все, что происходит вокруг нее, хорошее и плохое, великое и низкое. И добавила тише: — Но я не так представляла себе войну и оборону города.
— Никто не представлял себе ее такой. Я дам тебе совет: старайся быть всегда занятой и необходимой другим. Постоянно, целый день. Делай больше, чем можешь. И поменьше думай.
— Так точно! — машинально ответила Анна, подражая Павлу, порой отвечавшему так доктору во время их разговоров на Хожей. «Так точно!» Этим она выразила свое согласие на все, что, вероятно, должно было произойти, раз уж произошло, и готовность выполнять приказы людей более решительных, чем она сама. Приказы Ванды, Куки, Галины… Тех, которых никто не зачислял в штат госпиталя, которые не были обязаны находиться здесь, но… находились.
Святая Анна Орейская! Как странно выглядит эта война, в которой против могучего немецкого агрессора поднялись на защиту своего «Нет!» жители Варшавы, Модлина и других городов, названий которых она даже не знала. Поднялись все поляки. О, эти славяне! Эти поляки!
Операционная находилась слева, в глубине корпуса. По правую сторону длинного коридора в большой палате на кроватях лежали только обожженные летчики и солдаты с конечностями на растяжках. Остальные раненые — те, что скатились со своих коек, — либо не могли взобраться на них без посторонней помощи, либо еще ползли «к себе» по коридору. Разочарование и отчаяние, сопутствовавшие сознанию, что госпиталь эвакуирован без них, ощущение собственного бессилия и обиды, страх перед неведомым будущим — все это усиливало лихорадочное состояние одних, а других приводило к полнейшей апатии или к обмороку. На грязном, забрызганном кровью полу в странных позах — скорчившись, судорожно изогнувшись, вцепившись в изголовья кроватей — лежали полуголые мужчины. И уже оперированные, и со вчерашнего дня ожидающие ампутации рук или ног.
— В этой палате самые тяжелые, — сказала Анне Галина. — Ну а где же Кука? А сестра Адамец? Вчетвером мы бы справились быстрее.
Она куда-то побежала и спустя некоторое время вернулась с уже известной Анне Кукой и сестрой Адамец — той самой сухощавой, не очень молодой женщиной, которая разрешила принести Адама. Все вместе они вошли в палату и принялись поднимать с пола и укладывать на койки раненых. Не все были в сознании, не каждый узнавал свое место в палате, но Кука и сестра Адамец помнили
«Хорошо, что он лежит у окна, — успела она подумать. — Тут хоть воздух чуть-чуть почище».
В палате стояла неимоверная духота. День был жаркий, над кроватями кружились мухи и осы. Доктор велел нести в операционную раненого, у которого была раздроблена нога. Крича от боли, он не позволял поднять себя с пола и — в бреду — твердил одно и то же:
— Нет! Я дойду, я доползу. Я еще пригожусь! Я еще могу стрелять. Братец, забери меня, братец…
Он даже не знал, что «братцем», который забрал его, был врач и что хлороформ, к счастью еще остававшийся в операционной, спас его не только от потери ноги, но и от помешательства. Остальные раненые продолжали бунтовать, не желая смириться с тем, что они остались, а госпиталь эвакуирован, но постепенно их возмущение ослабевало, и они позволяли положить или попросту втащить себя на койки.
Спускались сумерки. Теперь вместо криков слышались вздохи, стоны, сдерживаемые рыдания и мольбы о воде. «Пить, сестра, пить…»
— Анна, пойди в ванную. Там еще что-то каплет из кранов. Напор совсем слабый, вот-вот вода кончится.
И Анна спустилась в третий круг ада — если первым и вторым считать операционную и палаты тяжелораненых. В уборной все унитазы были забиты окровавленной ватой, пол залит мочой и кровью. В грязный умывальник чуть ли не по каплям сочилась из крана вода. Но прежде, чем кувшин наполнился, Анне стало дурно. Она прислонилась к стене, затем подбежала к окну. Ее всю выворачивало, из глаз сами собой полились слезы. Снова началась ужасная икота.
В таком состоянии — ослабевшую, с горечью во рту — ее нашла Новицкая.
— Пришла взглянуть, не упала ли ты в обморок. Мы все через это прошли вчера или позавчера. Но теперь может быть еще хуже. Выдержишь?
— Выдержу, — прошептала Анна, думая об Адаме, в беспамятстве лежащем на первой попавшейся койке.
— Пойдем. Пить давай только тем, у кого нет ранений в живот, горло, лицо. А потом уйдешь отсюда.
— Почему? — не поняла Анна, беря наполненный водой кувшин.
— Кука нашла какие-то ведомости и теперь знает, что есть на складах. Отыщи ее через полчаса в коридоре.
Анна вошла в палату, чувствуя себя такой же слабой, как те раненые, что недавно валялись на полу. Она разносила воду, смачивала покрытые пылью, посеченные осколками, окровавленные лица. Больше всех умолял дать ему попить молоденький солдат с перебитой челюстью. Он задыхался. Губы его чудовищно набрякли, из полуоткрытого рта с распухшим языком непрерывной струйкой стекала на подушку слюна. Когда Анна подошла, он так крепко вцепился в ее руку, что она едва не закричала. Он не мог говорить, но глаза, прикованные к кувшину с водой, красноречивее всяких слов требовали, просили, униженно умоляли.