Варвара Асенкова
Шрифт:
Для этих заводных театральных манекенов в мундирах все равно, руководить ли движением паровой машины или репертуаром, заниматься впервые тогда предпринятым асфальтированием тротуара перед Александринским театром или судьбой актера. И то и другое испытанно укладывается в витиеватые формулы казенной канцелярской переписки. Если сальные свечи дешевле стеариновых — следует приобрести больше сальных. Если в театре неисправна подача воды — надо поторговаться с инженером, предлагающим ее наладить. Если заболел или умер артист…
26 апреля — через неделю после смерти — Гедеонов предписал исключить
7 мая Александра Егоровна Асенкова обратилась в дирекцию с просьбой выдать ей жалованье дочери по день смерти.
23 мая гардеробмейстер Закаспийский написал рапорт о том, что «при отобрании казенных костюмов у умершей актрисы Асенковой» не оказалось: жилета черного сукна, конфедератки зеленого сукна; юбки белого кембрина; жилета белого пике; косынки черношелковой; пары чулок; шляпы пуховой; колета белого атласа; золотого крестика; передника; карикатурного платья со шлейфом; и чего-то еще. И просил указанные предметы взыскать.
24 мая контора императорских театров просит Александру Егоровну доставить вещи и костюмы по возможности в скорейшем времени.
2 июня Александра Егоровна вернула указанные вещи и костюмы.
Вот, собственно, и все.
К этому прибавлю только одно: равнодушию всегда следует сопротивляться. Ему никогда не поздно сопротивляться. И сейчас, когда пишутся эти строки или когда вы читаете их, я хочу перечеркнуть равнодушие и забвение герценовскими словами: она заслужила нашу грусть.
Второе и последнее письмо автора героине
Милая Варенька!
Думаю, что целая жизнь — Ваша жизнь, — прожитая мною за это время, настолько сблизила нас, что окончательно дает мне право называть Вас так.
Вот и пришел к концу мой рассказ. За эти шесть лет Вашей жизни и два — моей я стал еще старше, а Вы остались двадцатичетырехлетней девушкой, какой навсегда запомнит Вас Россия.
Хотелось бы знать, как восприняли бы Вы собственную жизнь в моем изложении: что-то показалось бы верным, памятным, знакомым, что-то странным, удивительным. Да и не мог я не ошибиться в какой-нибудь детали. Но в главном, я уверен, все рассказанное соответствует действительности.
Вовсе не каждого человека интересует, что будет после него. Некий эгоист заявил даже, что не возражает, если после него будет потоп. Вас бы интересовало будущее. Я расскажу Вам о том, что было после Вас. Но вместе с тем это будет рассказ про Вас — снова про Вас! — потому что люди, ценители русского театра, всегда помнили Вас.
После Вашей смерти семья Ваша, жившая главным образом Вашими трудом и средствами, вынуждена была переехать с Невского на Колокольную, в более скромную квартиру. И вот настал день, когда Ваша сестра по матери, Люба, захотела устроить свою жизнь. К ней посватался молодой человек, обладавший, возможно, многими достоинствами, кроме одного — очень важного — средств к существованию. И тогда Любовь Павловна решилась обратиться к царю с таким письмом:
«Ваше императорское величество!
Вам пишет девушка бедная, не имеющая никакого права на внимание государя, но движимая надеждою, что письмо ее достигнет цели
Государь! У меня нет, как у покойной сестры моей, таланта, который бы дал мне возможность приобресть имя артистки, но у меня, как у всякой женщины, есть сердце, умеющее любить. Между тем жених мой, коллежский секретарь Ленц (служащий в горном департаменте министерства финансов) также человек без всякого состояния и без всякой возможности вести жизнь женатого человека.
Положение мое грустно, безотрадно. Вся надежда моя на Вас, государь! Имя покойной сестры моей, которое ношу я, и чувство, которым полно мое сердце, подали мне мысль прибегнуть к Вашему величеству. Дерзость моя велика, но велико и милосердие монарха, на которое, после бога, единственно уповаю.
Вашего императорского величества всеподданнейшая раба
Любовь Асенкова 8 марта 1850 года».
Это отчаянное обращение нашло весьма холодный отклик. Рукою министра императорского двора князя Волконского на письме начертано: «Высочайше повелено наперед узнать о поведении просительницы и где воспитывалась».
Тень оскорбительного отношения к артистам, как людям сомнительной нравственности, легла и на Вашу сестру.
Соответствующую проверку, надо полагать, произвели. Не знаю, каким именно способом государь удостоверялся в моральной благонадежности Любови Асенковой? В конце концов Вашей сестре выдали пособие в размере 150 рублей.
Вы вряд ли запомнили совсем юного человека, часто посещавшего Ваши спектикли и мечтавшего стать драматургом, чтобы писать водевили и драмы, в которых играли бы Вы, его любимица. Мало ли молодых людей оказывалось завсегдатаями Ваших выступлений, малое ли число из них хотело стать присяжными драматическими писателями и дарить Вам перлы своего таланта!
Тот, о ком я говорю, по его рассказу, бывал у Вас. Увы, и это не было основанием для подлинной душевной близости. Некоторые из тех, кто сидел у Вас дома, за Вашим столом, потом смели не поклониться Вам!
Но молодой литератор, о котором я говорю, написал стихотворение «Офелия», его, наверное, Вы читали и запомнили.
Фамилия молодого человека — Некрасов. И он добился своего — начал писать водевили. Только опоздал немного — Вас уже не было, чтобы вдохнуть жизнь в его создания. Подписывал он свои первые драматические опыты псевдонимом Н. Перепельский.
Его театральный дебют состоялся буквально через день после Ваших похорон: 24 апреля сорок первого года на сцене Александринского театра был представлен водевиль Перепельского «Шила в мешке не утаишь — девушки под замком не удержишь» Водевиль имел большой успех, автора вызывали. Газеты хвалили его. И только Ваш гонитель Межевич и тут не обошелся без подлости — взял и раскрыл в печати псевдоним автора, что во все времена считалось равнозначным доносу.
В том же 1841 году Некрасов сочинил еще несколько водевилей, в которых, без сомнения, играли бы Вы.