Варварские свадьбы
Шрифт:
После ужина наступало время молитвы и коллективных песнопений, проходивших летом па открытом воздухе и восстанавливавших ангельское единение душ. После лого дети могли разойтись по своим комнатам или ожидать отбоя в общем зале.
Каждый день посвящался какой–нибудь назидательной теме, к которой возвращались и в последующие недели с тем, чтобы лучше запечатлеть ее в памяти. Понедельник был днем спокойствия: в этот день поощрялось безмятежное поклонение Всевышнему. Во вторник, день доброты, воспитанники должны были посвящать себя ближним. В среду, день надежды, воздавалась хвала Иисусу, отцу невинности и кроткому победителю Лукавого. Четверг
— Радость — это что? — спросил Людо.
— Это то, что мы здесь все вместе и нам не угрожают чужие… Тебе есть в чем повиниться?
— Не знаю, я никогда ничего такого не помню.
— Я все же попрошу тебя в этот день поприветливее смотреть на остальных…
Воскресенье принадлежало родителям. Они приезжали рано утром к мессе, оставляли свои машины на корте между опрокинутой ванной и «Версалем» полковника. До самого вечера они прогуливались по аллеям парка вместе с детьми. Одни подробно рассказывать о тысяче различных вещей, другие хранили упорное молчание, что, в принципе, было неважно: у всех у них была одна судьба, всех их удача обошла стороной. Темнело. Мужьям нередко приходилось буквально оттаскивать своих жен от детей — подумать только: опять, как изгоя, оставлять сына или дочь в этом мирке вечного карантина.
— Рисовать на стенах запрещается. — заявил карлик тоном полицейского… — Я, конечно, ничего не скажу мадемуазель Ракофф… Но она иногда делает обход комнат, и, к тому же, есть злые языки. Впрочем, я зашел только пожелать спокойной ночи.
— Я не такой, — со злостью возразил Людо. — Я не с придурью и здесь не останусь.
Шесть дней, проведенных в центре, расшатали его нервы до предела. Весь день после обеда он играл в пингвинов — то были выцветшие от времени целлулоидные игрушки. Игра, в принципе, состояла в том, чтобы набросить на птицу кольцо. Но в Сен–Поле было неважно, попал ты или нет, поэтому кольца летали во все стороны, дети собирали их. болтали между собой или дремали — отупение надежно защищало их от скуки.
— Какая жалость, все так рады, что Вы здесь… Впрочем, кто знает, как все обернется!.. А Вы видели?.. Я по–прежнему на первом месте в яслях.
Он напыжился, и его грудь под красным пиджаком выгнулась колесом.
— Сегодня Вы опять разговаривали с этой… Лиз. Она хуже всех, мадемуазель Ракофф ее ненавидит… Можно, я сяду?
Не дожидаясь ответа, он по–турецки уселся на кровать.
— Заметьте, Вы хорошо рисуете, уж я–то в этом толк знаю! Мне доставались все призы, все медали, я выигрывал все конные соревнования. Мне очень нравятся Ваши черные цветы.
— Это не цветы, — раздраженно возразил Людо. — Это рука.
— Это черная рука, уж я–то в этом толк знаю. А за ней — цветы. Я очень люблю цветы, особенно розы.
— Это не цветы, а волосы.
— Да, но они красные, браво! Как огонь!.. Вот что важно — огненный цвет.
Людо, слегка высунув язык, снова принялся рисовать.
— А море здесь где? — вдруг тихо спросил он.
Карлик изумленно взглянул на него.
—
Людо ничего не замечал.
— Так будьте теперь повнимательней. С ними надо быть очень и очень осторожным, вспомните Грасьена!..
— Это тот, у которого нет шапочки?
— И барашка.
Одилон прыснул в кулак.
— Забавно… у Вас волос горчит.
Вошел Максанс с папкой для рисунков под мышкой; увидев карлика, он покраснел.
— Добрый вечер, — сказал он извиняющимся тоном. — Я только хотел показать Людо свои акварели. Но вижу, что помешал…
Максанс был романтического вида молодым человеком со светлыми волосами. Говорил он едва слышным голосом, а пижама, казалось, давила на него невыносимым грузом.
— Вовсе нет, — ответил Одилон снисходительным тоном. — Входите, раз уж пришли.
Затем, понизив голос, спросил:
— Что делает Дуду?
— Думаю, что спит, я хорошо прислушивался.
— Отлично, я скоро вам кое–что покажу… я это знаю благодаря моему аппарату.
У Одилона был морской барометр, который он называл «своим аппаратом». Вглядываясь в него, как в магический хрустальный шар. он уверял, что читает в нем будущее.
Максанс замер перед стеной Людо.
— Это рука, правильно?.. А за ней… кто–то есть?..
— Это. — вмешался Одилон, — черная рука с цветами.
— Это не цветы. — поправил Людо. — а волосы.
Максанс гладил стену кончиками пальцев, повторяя тихим, покорным голосом:
— Там сзади кто–то есть… а у меня архангел Михаил убивает дракона. Я…
— Я тоже рисую, — прервал Одилон. — все мои рисунки вывешены в столовой.
Максанс положил свою папку на стол и открыл ее. Листы бумаги, которые он бережно перекладывал, были совершенно чистыми либо покрыты жуткой мазней и яростно расцарапаны карандашом. Внизу, на каждом листе, была одна и та же надпись с одной и той же ошибкой: «Архангел Михаил убивает дракону». Ниже гигантскими прописными буквами было написано имя автора.
— А теперь послушайте меня, — сказал карлик с важным видом. — Нам троим предстоит кое–что увидеть, и не забывайте, что я ваш страж.
В руке у него появился большой ключ. Животный страх перед девочками превращал его в идеального тюремщика: в его обязанности входило каждый вечер проверять после Дуду, хорошо ли заперта дверь в коридор.
— Но это же опасно, — жалобно возразил Максанс. — Если мадемуазель нас застигнет…
— Вы жалкий трус, Максанс, из Вас вряд ли что–нибудь выйдет!
Одилон вскочил на ноги, осторожно приоткрыл дверь и знаком приказал следовать за ним. Из темноты доносились далекие звуки. Дойдя до конца коридора, он повернул ключ в замочной скважине, и перед ними предстала темная столовая. Окна лунной ночью превратились в фантастические витражи, сквозь которые просачивалось призрачное сияние.
Максанс не выдержал и вернулся.
— Тем хуже для него, — прошептал Одилон.
Освещая себе дорогу карманным фонариком, он скользил, как рыба в воде, между утонувшими в темноте столами и скамейками. Следуя за ним, Людо оказался у камина, где стояли ясли. Тонкий лучик пробежал по картонной пещере, ослу и быку, по младенцу Иисусу и по всем выстроившимся в ряд фигуркам барашков.