Варяги и ворюги
Шрифт:
Я сейчас скажу совершенно еретическую вещь. Настолько еретическую и противную, что заранее хочу повиниться перед знатоками отечественной истории и признать покаянно, что эта моя точка зрения есть несусветная глупость, ни на какие реальные факты не опирающаяся и придуманная для того лишь, чтобы немного соригинальничать.
В 1812 году у нас приключилась война с Наполеоном Бонапартом. До того как напасть на Россию, он слегка размялся в Европе, погулял по Африке, убедился, что в военном деле ему здорово фартит, и, прежде чем окончательно разобраться с Англией, решил повоевать с нами.
Фюрер Адольф Гитлер, кстати говоря, действовал в той же последовательности,
Так вот. Император перешел границу и прямиком устремился к Москве, приговаривая, что, захватив древнюю столицу, он поразит Россию в самое сердце.
Французы и прочие инородцы вообще склонны к красивым и ярким высказываниям, которые непременно входят во все учебники истории и восхищенно повторяются грядущими поколениями.
Если помните, то против французских захватчиков мы выставили сразу две армии. Одной из них командовал князь Багратион, человек, по слухам, невероятной отваги, впоследствии получивший смертельное ранение в Бородинском сражении, а второй — генерал Барклай-де-Толли, большой российский патриот, но иностранной национальности.
Обе наши армии время от времени показывались императору издали, чтобы он не слишком зарывался, но в соприкосновение не вступали и отходили в глубь нашей необъятной страны, зорко следя за тем, чтобы скорость их передвижения в любой момент времени была не меньше, чем скорость императорского авангарда.
В художественной литературе, посвященной событиям того времени, вы можете прочесть, как мучились от этого унижения храбрые русские офицеры, как они рвались в бой и какими словами поносили бездарное военное и политическое руководство.
На самом же деле, и военное руководство и политическое действовали единственно возможным образом, прекрасно понимая, что наполеоновская военная машина без особого труда перемелет армию отважного Багратиона и закусит армией осторожного Барклая. Не понимали этого все остальные, включая анархически ориентированных гусаров, которые отрывались от основных сил, чтобы немного повоевать в свое удовольствие, и возвращались с трофеями и шапкозакидательскими настроениями.
Эти настроения владели и патриотической общественностью, которая, мало разбираясь в тонкостях военного дела, сперва тихо, а потом все громче стала требовать, чтобы командование российской армией передали русскому же человеку.
В России в то время правил император Александр. Наполеоновский блицкриг с каждым днем вызывал у него все большее и большее беспокойство. При этом Александр прекрасно понимал всю безнадежность ситуации. Вариантов действий у русского императора было не так уж и много. Можно было, например, приказать Багратиону и Барклаю незамедлительно сойтись и дать французам генеральное сражение. Но с очень высокой вероятностью это привело бы к потере обеих армий и ускорило развязку. Можно было бы продолжать ничего не делать. Но усиливающееся патриотическое брожение в этом случае вполне могло перерасти во что-нибудь чрезвычайно неприятное для трона и Александра Павловича лично, с тем же неизбежным результатом. А можно было прислушаться к поднимающему голову общественному мнению и дать им князя Кутузова в командующие.
На каком решении остановился русский император, мы все знаем. Мне почему-то кажется, что он вполне адекватно оценивал стратегический гений Михаила Илларионовича и рассчитывал единственно на то, чтобы как можно дольше не наступил военный и политический крах.
Опираясь исключительно на свободу слова и допустимость
С другой стороны, и Кутузова вполне можно понять. Человек, которого, считай, только что назначили главнокомандующим, не может ничего не делать. Отдать Москву без боя — это значит заранее пойти на то, что во всех православных церквях, буде таковые останутся после заварухи, станут провозглашать анафему предателю земли русской.
Поэтому французы получили Бородино.
Я не буду сейчас останавливаться на давно ведущейся и совершенно бесплодной дискуссии о том, кто же все-таки победил под Бородином — мы или французы. Французы считают, что они, потому что поле битвы осталось за ними и они беспрепятственно вошли в Москву, не встретив по дороге ни одного русского солдата. Мы с ними, естественно, не согласны, так как до Бородина считалось, что генеральное сражение приведет к полной гибели русской армии, а на деле оказалось, что погибла не вся армия, а только ее часть. Дискуссия эта бесполезна, ибо критерии определения победы или поражения у обеих сторон принципиально отличны.
Могу сказать лишь, что спор этот беспредметен.
Чем больше я читаю про войну 1812 года, тем больше убеждаюсь в том, что Михаил Кутузов был совершеннейшим гением. Не военным, не политическим, а просто гением, подобные которому являются миру раз в несколько веков и идеально воплощают в себе национальный характер.
Смею предположить, что Михаила Илларионовича неоднократно посещало сожаление по поводу относительной все-таки близости Москвы к западным границам. Он бы наверняка предпочел, чтобы Москва находилась где-нибудь сильно восточнее. В районе Урала. Потому что тогда желаемого результата можно было бы добиться, не отдавая врагу столицу и не устраивая фейерверков. И можно было бы не класть половину армии под Бородином.
Объясню — почему.
В девятнадцатом веке у нас был еще один национальный гений. Так уж получилось, что на нашей почве гении произрастают намного чаще и обильнее, нежели в других странах. (Насчет богохранимой страны нашей смотри выше.) Так вот, гения этого звали Николай Лесков. Писатель. С Кутузовым он наверняка не встречался, хотя бы потому, что родился спустя восемнадцать лет после смерти полководца. Не встречался, а жаль. Потому что по некоторым идеологическим позициям близки они были невероятно. Так и представляю себе, как сидят Кутузов и Лесков за столом, смотрят друг на друга влажными от духовного единства глазами и приговаривают наперебой:
— Ну ты, Минька…
— Ну ты, Колян…
Так вот, Николай Лесков, рассуждая об особенностях иных народов, справедливо отмечал их целеустремленность, собранность, железную волю и, как сказали бы сейчас, системность. В ходе многовековой селекции эти качества, за которые мир обязан благодарить неугомонных римских императоров, многократно усилились и даже приобрели самодовлеющий характер. Настолько самодовлеющий, что сам смысл существования стал сводиться к постоянной демонстрации упомянутых качеств и проверке их на боевую готовность.