Варяги
Шрифт:
— Пусть их... — после долгого молчания прошептал Олелька. — Лучше бы другой... Поздно... Сговорились... Блашко... Он Рюрика приглашал... Смотри Новеград... Рюрика не пущайте... Да не о том я хотел... с тобой... Погодь, передохну...
В горнице наступила тишина. Вадим даже дыхание сдерживал, чтобы не потревожить отца, смотрел в пол, чутко ловя ухом малейшие изменения в хрипах умирающего. В голове молотом стучали два слова: «Смотри Новеград... Смотри Новеград...»
— Людмилу привечай... — заговорил
— О чём ты, батюшка?
— Непотребной крови не лей, — с трудом повернул Олелька к нему чужое лицо. — Кровь кровью отзовётся... Ладно, иди... Позови старейшин... Потом доскажу...
На беседе посаженного со старейшинами Вадим не присутствовал. Ввёл их в горницу, рассадил по местам, хотел остаться, но отец молча, глазами, указал: выйди, мол, за дверь. Разговор был долгим. Наконец старейшины вышли, и Вадим видел, как гордо нёс голову Блашко. Значит, батюшка согласился на его посадничество.
Вадим заглянул к умирающему. Отец смотрел на него, не узнавая. Потом глаза его стали осмысленными.
— Живи... сын... — услышал Вадим. И это были последние слова посаженного старейшины Олельки. Судорога прошла по его телу, дважды высоко поднялась грудь. Олелька затих. Навечно.
Вадим выбежал из горницы. В хоромах поднялся переполох.
Гадал Щука: что-то будет? Конечно, Новеград долго без головы жить не станет, перелаются, но посаженного выберут. А вот как Рюрик себя поведёт? Не попрёт ли с дружиной в Новеград?
Муторно на душе у воеводы. Не вовремя боги прибрали к себе Олельку. Вроде бы и чужим он был Щуке, но пусть бы ещё пожил. С Рюриком хитрил-играл не без прибыли себе и Новеграду. Об игре той посаженный со Щукой словом не перемолвился, но Рюрик к Новеграду поохладел, не рвался явно. Так ли нынче будет — неведомо. А ведать надобно. Потому и заторопился Щука с полученным известием к воеводе.
Рюрик от той вести тоже поскучнел. Молча подошёл к столу, наполнил два кубка густым, розового цвета вином.
— Пусть душа старейшины Олельки радуется и веселится в верхнем мире, — сказал торжественно-сумрачно, плеснул из кубка в горевший очаг, остальное медленно выпил. Щука последовал его примеру.
Помолчали.
— Не обижаются ли, воевода, твои новые дружинники на тесноту, не холодно ли в избах? — спросил Щука, надеясь, что Рюрик проговорится. — Рубили-то второпях...
— Снеульвова дружина? — переспросил Рюрик, скользнув по воеводе отсутствующим взглядом. — Не жаловались... — и опять умолк.
«А может, прямо спросить? — раздумывал воевода. — Ежели стороной,
— Теперь новеградцы другого посаженного выбирать станут? Или выбрали уже? — прервал сумятицу воеводских мыслей Рюрик.
— Вестимо. Без посаженного Новеград жить не станет, — твёрдо ответил воевода. — Думаю, новеградцы то дело уже порешили. Заутро вестник сказывал, будто вече собирались на другой день после тризны сзывать. То, значит, позапрошлый день было...
— А не говорил ли вестник, кого в посаженные метят?
— Того не ведаю, воевода. Вестник сам не знает. Его ко мне воевода новеградский Вадим прислал...
Рюрик молчал — напоминание о Вадиме пробудило в нём недобрые воспоминания.
«Эх, была не была», — решился Щука и, построжав голосом, сказал:
— Слышь, воевода. Не вздумай нынче на Новеград лезть. Новеградцы не примут и... ладожане противны будут.
— Кто тебе сказал, что я походом на Новеград собираюсь? — Глаза его сузились, не смотрели — сверлили Щуку. Но воевода выдержал взгляд, не сморгнул.
— Никто не сказал, — тем же твёрдым голосом ответил Щука. — Ладогу нашу ты временным прибежищем считаешь, а мыслями уже давно в Новеграде княжишь. То мне ведомо. Потому и предостерегаю. Можешь подумать: сейчас, после смерти Олельки, время благоприятствует для похода. Ошибёшься, воевода. Говорю тебе: новеградцы не примут и ладожане не поддержат...
— Забываешь, Щука: именно новеградские старейшины, а не ладожские призвали меня на княжение. Я имею право на княжение в Новеграде как наследник князя Гостомысла. Жена моя — дочь его.
— О том не со мной, воевода, говорить надобно. Второй год в Ладоге сидишь, не один раз со старейшинами новеградскими встречался, с ними и говори. А со мной что? Я дел тех не вершу...
— А если я всё же пойду в Новеград?
— Крови много прольётся, воевода, и... в Ладогу не вернёшься.
— Затворитесь в твердыне?
— Затворимся.
Рюрик расхохотался.
— Плохой из тебя, Щука, воевода. Ладога в моей власти. Оставлю десятков пять дружинников, тебя в поруб, и весь сказ. Я бы тебе и сотню дружинников не доверил, а не то что твердыню.
— Насчёт поруба — ты прав, — расправил плечи Щука. — А что до твердыни — надолго ли сядешь в ней? Новеградцы тебя здесь, как медведя в берлоге, обложат. Через три-четыре седмицы жрать нечего станет, и вернёшь твердыню. А какой я воевода, не торопись судить...
— Ладно, — хлопнул его по плечу Рюрик, — не сердись. Я пошутил, миром жить станем. Но ты меня напугал. Вдруг в самом деле новому посаженному в голову придёт Ладогу в осаду взять? Что тогда? Помирать вместе будем. Как думаешь?