Варяжский десант
Шрифт:
– Не обсуждать! – гаркнул Сигурд. – Разворачиваемся и – домой!
Постояв еще пару секунд и свирепо повращав глазами, Сигурд скрылся в палубной надстройке – когда он впадал в гнев, у него всегда обострялось чувство голода, удовлетворять которое было разумно, скрывшись от лишних глаз.
– Домой… – растерянно прошептал Бард, садясь рядом с Торхаддом.
Старый шкипер молча кивнул в ответ.
Бард осторожно тронул старика за рукав:
– У нас воды и пищи на три дня, не больше. А до дому идти не меньше ста дней… Мы же все погибнем, Торхадд Мельдун…
Из-за
– Нумуда-ак… – протянул нараспев старый шкипер.
– Мы их теряем! – сообщил поросенок Аверьянову. – К бухте возле Оленьего Холма идет только Бьярни. Кальв взял к югу, градусов на сорок пять от Бьярни, а Сигурд повернул назад, в океан. Это провал.
– Нет, – возразил Николай, доставая двенадцатимильный радиотелефон. – Пора, девочки, – скомандовал он в трубку. – Зажигай! Только сигнальных ракет пока не пускать – испугаете.
Ладья Сигурда, развернувшись кормой к берегу, дала возможность гребцам видеть, от чего они уходят.
Сначала там, на уже таком близком Далеком Берегу вожделенной земли Винланд, во мраке вспыхнули отдельные огоньки, а затем засветились неоновые трубки, наполненные бегущими искрами всех цветов радуги, сверкающие поочередно созвездия сотен лампочек…
Еще мгновение – и весь Олений Холм вспыхнул, как самоцвет, переливаясь блестками и веселыми лучами во всем воспринимаемом человеческим глазом спектральном диапазоне.
Лучи мощных софитов высветили женскую фигуру в длинном, до земли, бело-розовом платье, стоящую на вершине холма отдельно, как маяк, как памятник.
Конечно, на таком расстоянии фигура Вари казалась крошечной, но лучи прожекторов, откидывающие ее тень на клубы густого белоснежного тумана, создаваемого с помощью обычной углекислоты, были видны и с пяти километров.
– Баба… – тихо сказал кто-то из гребцов на ладье Сигурда и громко сглотнул.
Но это и без него уже поняли все.
– Взяли! – скомандовал рулевой гребцам. – Навались!
После чего сам, вместо того чтобы смотреть прямо по курсу, в беспросветный мрак Атлантики, повернулся назад, лицом к рулю, отвернувшись от гребцов.
Впрочем, в его поведении был смысл.
Сигурд, уходя в палубный сарай, забыл приказать спустить парус. И теперь ветер, приходящий из темных океанских далей, давил на него, толкая ладью к берегу, кормой и рулем вперед, совершенно, казалось бы, не замечая усилий гребцов.
Усилия же, надо признать, были те еще: гребцы только макали весла в воду, вкладывая всю силу в движение весел по воздуху. Конечно, грести так было очень неудобно – поменяв мысленно местами водную и воздушную среду и пытаясь при наклоне вперед черпануть как следует по ветру, а погрузив весло в воду, сачкануть, используя сильные мышцы спины исключительно для имитации могучего гребка, – но чего не сделаешь ради собственного блага!
«Возвращающаяся» таким образом «домой» ладья Сигурда стала даже догонять корабль Бьярни, идущий точно на Олений Холм, и причина
В том же духе двигался и корабль Кальва.
Три силы, действующие на его ладью, – сила ветра, сила, развиваемая гребцами, и реакция руля, жестко закрепленного относительно набегающего потока – сложились сами собой так, что результирующая, легко получаемая элементарным векторным сложением, указывала точно на Олений Холм.
Ладью Кальва несло туда же, куда и всех, но не задом наперед и не естественным образом – бушприт по курсу, – а как бы боком, полулагом.
Кальв, стоящий на баке и правильно оценивающий происходящее, не возражал против такого способа передвижения. Для него главным было – идти «своим путем», чтобы не платить за чужой и не подставляться возможной вполне береговой обороне, – словом, случись что, не попасть под раздачу первым.
С берега все казалось непрофессиональной киносъемкой.
Ладьи уже подходили к кромке прибоя, но не было еще ни остервенелых режиссерских криков в мегафон, ни бестолковой паники среди статистов, ни мелькания посторонних перед камерой, ни визгливого мата исполнительницы главной роли, которую, наступив ей на подол, ассистент режиссера сильно толкнул в лоб ладонью, вводя в тонус…
Не было ни щелчков хлопушкой по голове заснувшего с похмелья звукотехника, ни мельтешения лучей прожекторов – экспериментов пьяных светотехников, забывших, что свет уже был ими же установлен час назад, и затеявших теперь снова «поиграть немного со светом, поискать гамму высвета», в то время когда давно уже пора снимать.
Ощущение фантасмагории, нереальности происходящего усугублялось каким-то вселенским спокойствием, общей умиротворенностью, совершенно неясно откуда взявшейся благодатью, атмосферой радостной, ждущей тишины.
Про ладьи никак нельзя было сказать, что они стремительно подходили к берегу.
Когда до берега осталось полторы длины полета стрелы, гребцы подняли весла и закрепили их вдоль бортов, в то время как остальные члены экипажей спустили паруса.
Все три ладьи были теперь рядом, хотя прибрежный накат вносил здесь свою заметную лепту, то слегка разводя, то сводя, то лениво вращая корабли.
Благодаря береговому освещению было видно, что каждая ладья содержала от сорока до пятидесяти коренастых бородачей в возрасте от двадцати пяти до сорока лет, сгрудившихся в носовой части и безмолвно пяливших глаза на факелы в руках встречающих их женщин.
Ладьи имели, естественно, заметный дифферент на нос.
Прибой, подкатывавший под сильно задравшуюся корму, подбивал ладьи каждым своим гребнем. Ветер, слабо тянувший на берег свежесть просторов Северной Атлантики, лениво давил на мачты и палубные постройки, помогая прибою повернуть ладью относительно глубоко сидящего в воде, перегруженного носа. Накат и ветер не спеша сбивали с курса, ставя судно сначала лагом к прибою, а затем закидывая кормой к берегу, разворачивая ладью задом наперед.