Васек Трубачев и его товарищи (книга 2)
Шрифт:
— Значит, бьет наша армия его, подлюгу!
— Еще как бьет!
— И армия его бьет, и мы бьем, а ему все конца и края нет! Валит валом, да и все!
— А ты что же, сразу думал его уничтожить?
У костра завязывается жаркая беседа. Степан Ильич, окруженный со всех сторон, не успевает отвечать на вопросы.
Около палатки командира прохаживается часовой. Он нетерпеливо окликает пробегающего хлопца:
— Неси листок сюда. Чуешь? Листок, говорю, неси!
В палатке просторно. Посередине — дубовый стол, крепко вбитый ножками
— …В настоящий момент на вооружении отряда имеется тридцать винтовок, семнадцать автоматов, два ручных пулемета. Это, Николай Михайлович, пока все, что у нас есть.
— Так, хорошо!
Николай Михайлович смотрит в свою записную книжку. Сухие, твердые губы его шевелятся, как бы что-то подсчитывая; над высоким лбом поднимается седой ежик коротко подстриженных волос, глаза быстро и внимательно взглядывают на Мирона Дмитриевича.
— Сейчас ваше хозяйство значительно расширится благодаря соединению с макаровцами. Последняя операция на Жуковке даст вам возможность одеть своих людей, а то, знаете, некоторые выглядят у вас… как бы это выразиться… — Он с веселой усмешкой смотрит на бывшего директора МТС.
— А что же я с ними сделаю, як нет возможности? Приказал бриться-мыться, чиститься — и все тут! — разводит руками Мирон Дмитриевич.
— Так вот, эта операция на Жуковке даст вам возможность одеть людей. Там есть сапоги, в большом количестве белье…
Напротив секретаря райкома, ссутулившись, сидит Коноплянко. Голова его с мягкими прядями темных волос опущена вниз. Рядом шумно двигается большой черный, как цыган, кузнец Костя. Его живые глаза жарко блестят из-под бровей. За палаткой слышится легкий шум и сердитый голос:
— А я говорю — нельзя! Комсомолец, а не понимаешь!
За столом все пятеро склоняются над картой. Мирон Дмитриевич обтачивает ножом тоненькую палочку.
— Я выбрал для соединения с макаровцами Лукинский лес, — как бы продолжая начатый разговор, указывает он на карту. — Пожалуйста, смотрите сюда. Вот тут, вправо от этого леса, находится село Лукинки… Я уже связался с тамошними людьми. Люди это верные, обещают оказать поддержку продовольствием… Дальше…
Николай Михайлович берет у него из рук палочку:
— Позвольте, Мирон Дмитриевич. Сейчас разберемся. Тут неподалеку проходит линия фронта…
За палаткой снова приглушенные голоса. Оксана несет на коромысле выстиранное сырое белье. Несколько хлопцев отделяются от товарищей и бегут к ней навстречу:
— Давай, давай, мамаша!.. Тяжело ведь. Гнать твоего помощника надо — чего он тебя нагрузил?.. Эй ты, прачка! Тебе что поручено?
Курносый хлопец с голыми красными руками смущенно подтягивает штаны:
— Я им казав, а воны не слухають. Коромысло на плечи, та и ходу!
— Ладно вам спор заводить! Не старуха я, чтобы на печи сидеть. Развешивайте белье да несите мне сухое: кое-что подлатать надо. У тебя, Сеня, иголка моя?
— Есть, есть!
Курносый Сеня вытаскивает из кармана свернутый
— Глупый ты хлопец! Кто ж в кармане иголку носит?
Только вчера Оксана стояла над свежей могилой отца и Матвеича. Партизаны несли почетный караул. Давали клятву отомстить за погибших товарищей. Склонившись над свежей насыпью, Оксана видела себя босоногой девчонкой, прильнувшей к плечу отца… "Ну що до батька прилипла, хиба дядько Иван хуже?" — шутил Матвеич, дергая ее за короткие светлые косички.
Возникали в памяти Оксаны совсем недавние картины. Вот она прибирает хату Матвеича и бранит его за беспорядок, а он, большой, неуклюжий, ходит за ней на цыпочках и говорит тихим, виноватым голосом: "Ну, дывлюсь я, откуда той беспорядок является? Может, как хозяева с хаты, так вещи друг до друга бегать начинают, а? Побалакать, або що… А как хозяин скоро вернется, то и не поспеют на свои места стать". — "Поспеют, если хозяин хороший. Не придумывайте свои сказки, диду, да не кладите сапоги под подушку — им там не место".
Оксана трогает землю. Ничего больше не будет. Все тут, под бугорком сырой земли… Тяжелые, медленные слезы ползут по ее щекам…
"Где бы ни был я, дочка, а к тебе приду и умирать буду на твоих руках", — писал отец. Оксана смотрит на свои большие руки. Нет, не пришлось им прижать к груди седую голову отца, не пришлось отдать ему в последний раз все тепло, всю ласку заботливых дочерних рук!
Долго сидела Оксана над могилой. Давно разошлись партизаны, тихо было в лагере… Но вот шевельнулась ветка, зашуршал под осторожными шагами валежник, мелькнула в темноте одна, другая пара глаз… Оксана вспомнила, что не одному отцу и Матвеичу она была нужна. Много еще места для своих людей в ее большом материнском сердце!
Она встала, вытерла насухо слезы и, поклонившись, сказала свое обычное:
— Пойду пока…
В отряде Оксана познакомилась с Митей. Рассказала ему, что девочки живут у Миронихи, что она часто видела их, приходя на поляну, где они пасли коров. Митя ходил счастливый и все расспрашивал Оксану, как они живут, что делают, здоровы ли.
— Я их обязательно повидаю! Какая тяжесть у меня с души спала, Оксана Николаевна, вы и представить себе не можете!
Весть о смерти Матвеича и Николая Григорьевича потрясла Митю. Он знал, что ребята в ту ночь пошли на пасеку, и больше о них никто ничего не слышал. Митя не находил себе места.
— Если б Мирон Дмитриевич отпустил меня, — говорил он Оксане, — я б их нашел. Я все кругом обыщу!
Оксана обещала попросить Мирона Дмитриевича. Вспоминая Васька, она улыбалась и задумчиво говорила:
— Помню я его. Сердцем помню. Других-то меньше знаю, а его помню…
Смерть Вали была новым ударом для Мити. Оксана тоже знала и любила Валю, но, глядя на серое и осунувшееся лицо Мити, строго говорила:
— Распрямись, голубенок мой! А то насядет горе, и не сбросишь его никак. Подыми голову, Митя! Не поддавайся, голубчик!