Ваш номер — тринадцатый
Шрифт:
Вся боковая стена была заставлена высокими книжными шкафами. Зорин скользнул по полкам любопытствующим взором: Плутарх, Мечников, Чижевский, Ветхий и Новый Завет…
Хозяин перехватил его взгляд:
— Единственная моя драгоценность! Да и та — не фамильная: досталась не от благородных предков. Потому как благородные предки сгинули в исправительно-трудовых учреждениях родного ГУЛАГа. Последний взбрык товарища Сталина — ударить всей силой пролетарского гнева по «убийцам в белых халатах» и прочей космополитической сволочи!
Фабиан скривился, юродствуя:
—
И тут же отмахнулся от себя юродивого, стал серьезен:
— А ваш недостойный собеседник еще незрелым отроком пять лет провел в специнтернате для детей врагов народа. Магаданская область, шестьдесят восьмая параллель, берег реки Селениях, в которой меня едва не утопили лишенные сантиментов однокашники… Так что и нынешние апартаменты, и библиотека не перешли ко мне по гордому праву первородства. Все это я покупал на свои кровные.
Фабиан возлежал на кушетке, облаченный в темно-бордовый халат (тут же хохотнул: «Не осуди в лаптях: сапоги в сенях!»). Над кушеткой красовалась единственная в доме картина: Сикстинская мадонна шагала по облакам, прижимая богоносного младенца. Зорину припомнилась родная ее сестра, которую лесной повелитель Сан Сеич выжег на смолистой сосновой доске. Два питерских профессора, два одиноких мыслителя — разные, как Северный и Южный полюс.
— Что, Фабиан Адрианович: нравится вам эта мадонна? Наслаждаетесь идеалом женственности?
Хозяин выпучил на него глаза:
— Вы что, дорогой центрфорвард, сегодня в поэтическом экстазе? Идеал женственности! Вечная весна! Что за телячьи восторги?
Тут же привычно выскочил скоморох с бубенцами, хихикнул:
— Живем в хлеву, а кашляем по-горничному!
И вмиг провалился в тартарары. А его место снова занял профессор:
— Да, она вызывает некоторую приятственность. Но не как идеал и прочее, простите, фуфло, а как молодая, красивая самка. Ах, мадонна! Ах, голубица! А знаете, с кого Рафаэль ее писал? С дочери соседского булочника! Художник и называл ее Форнариной — «булочной печечкой». Он как эту печечку увидел, так и сам превратился в самовар!
— Почему — в самовар? — оторопел гость.
Перед ним в бордовом халате возлежал и склабился плешивый сатир:
— Потому что «у горячего молодца потекло с конца»! А печечка, мадонна ваша неземная, этим и попользовалась. Сперва, понятно, целку строила: «Я не такая, я жду трамвая! А впрочем, дяденька, сколько дадите?». А как выцыганила из дяденьки золотое ожерелье, так сразу же и запрыгнула к нему в койку!
Сатир скуксился, растаял. Вахту принял интеллигентный завкафедрой:
— И с той поры не уставала тянуть из своего гения золотишко. Но при этом голубица ваша непорочная изменяла ему с кем ни попадя. Трахалась налево и направо! У бедняги Рафаэля на голове не осталось и миллиметра, не занятого развесистыми рогами. Продажная девка и похотливая сучка — вот кто она такая. А посему про идеал женственности и прочие эмпиреи — не надо!
Разделавшись с ветреной дочкой булочника, Фабиан тут же переключился:
— Знаете, в чем главная беда человечества?
Едва будучи помянутым, Петрушка тут же и вырвался наружу:
— Давно ли зашелудивели, да уж и заспесивели!
Небесный механик улегся поудобней и поднял нравоучительно перст:
— А вот наши предки были мудрей! Они обладали прекрасным даром подсмеиваться над собою. Даже самодержцы! Король Франции мог себе позволить именоваться Карлом Лысым, а венценосец Германии — Карлом Толстым. Корону же Лотарингии таскал на голове и вовсе Карл Простоватый.
— Да, — заметил Зорин, смеясь, — эти Карлы отличались завидной самокритичностью!
— Ну а Пипин Короткий? — поддал жару эрудированный хозяин. — Кстати, то, что он такой Короткий, не помешало этому Пипину основать славную династию Каролингов. А по соседству с ним, в Германии, на троне восседал Генрих I Птицелов.
Фабиан повторил, смакуя:
— Король-Птицелов! Ну разве не чудо? И ведь все это — не просто забавные прозвища! Это — мироощущение тогдашних людей, их талант в окружающей (заметьте, довольно жестокой!) жизни видеть забавное и веселиться над собою. Ну а потом все изменилось — и полезли из разных щелей: Роберт Благочестивый! Кнут Великий! Вильгельм I Завоеватель! Филипп IV Красивый и Карл IV Красивый… И пошло-поехало. Дошли до Короля-Солнца! Что это вдруг европейские монархи так стремительно похорошели? Да просто разучились улыбаться, превратились в напыщенных индюков!
Тут профессор-энциклопедист спохватился:
— Хороший же я хозяин! Исторические байки — дело, конечно, интересное, но потчевать гостя ими одними… Как говорится, милости просим мимо ворот щей хлебать! Едки трое не посучишь, на тошне заживотит и на ворчале забрюшнит! — заканючил жалостно. — И сам себя перебил: — Прошу прощения, но сегодня вам придется самому поухаживать за собой. Вон там, в баре, — напитки. Закусь — в холодильнике.
Увидев, что Зорин, подхватив темную бутыль «Наполеона», тянет из серванта два бокала, хозяин остановил его:
— Нет-нет! Мне бокал не ставьте. У меня вот — зеленый чай заварен…
— А коньячок что же? Не будете? — подивился Зорин.
— Да я, знаете ли, не большой почитатель зеленого змия. И в ресторацию ту, если честно, потащился только ради вас…
— И какой же вы после этого сатанист? — засмеялся Зорин, споро наполняя свой бокал. — Вы сектант! Инок смиренный!
— Ну что вы! — улыбнулся сдержанно хозяин. — Не инок и уж тем паче — не смиренный! А в вас, милостивый государь, неистребим тот жалкий предрассудок, что сатанист обязан глушить зелье стаканами! Вино, к вашему сведению, — атрибутика христианства… Кто нюхает табачок, тот Христов мужичок! — пропел, кривляясь.