Ваша до рассвета
Шрифт:
Он повернул голову за ее движением, предусмотрительно отворачивая от нее дуло пистолета.
– Скажем только, что они были не такими, как я надеялся.
Она изо всех сил старалась отвечать в том же тоне.
– Когда вы получаете дурные вести, разве не принято стрелять в гонца, их принесшего, а не в себя?
– У меня была под рукой только одна пуля. Я не смог решить, которого из врачей застрелить.
– Они не дали вам никакой надежды?
Он покачал головой.
– Ни малейшей. О, один из них – дорктор Гилби, кажется – болтал какой–то вздор о крови, скопившейся в моей голове после полученного мной удара. Кажется, был случай в Германии, когда зрение вернулось после того, как сгусток крови
Саманта сильно подозревала, что Гилби был тем самым врачом с добрыми глазами, который выразил ей свои соболезнования.
– Мне очень жаль, – мягко сказала она.
– Мне не нужна ваша жалость, мисс Викершем.
От его резкого тона она напряглась.
– Вы, конечно, правы. Думаю, у вас достаточно собственной.
На какой–то краткий, почти неуловимый момент, уголок рта Габриэля дернулся, словно он собирался улыбнуться. Он осторожно положил пистолет на кожаное покрытие стола. Саманта с тоской посмотрела на него, но не посмела схватить. Даже будучи наполовину пьяным и ничего не видящим, он среагировал бы в два раза быстрее ее.
Он нащупал бутылку скотча, выплеснул остатки в стакан и поднял его в насмешливом тосте.
– За Судьбу, эту переменчивую властительницу, чье чувство правосудия превосходит только ее чувство юмора.
– Чувство правосудия? – эхом отозвалась Саманта, изумившись. – Не можете же вы думать, что заслужили потерю зрения. За что? За то, что доказали свой героизм?
Габриэль грохнул стакан на стол с такой силой, что скотч выплеснулся через край.
– Я не герой, черт подери!
– Конечно, герой! – Саманте не потребовалось много времени, чтобы вспомнить и процитировать то, что она узнала из сводок «Таймс! и «Газетт» об обстоятельствах его ранения. – Вы первым заметили снайпера на бизань–мачте «Редутабль». Когда вы увидели, что он прицелился в Нельсона, то предупреждающе крикнули и бросились через палубу к адмиралу, подвергая огромной опасности вашу собственную жизнь.
– Но я не смог ничего сделать, не так ли? – Габриэль поднес стакан ко рту и единым духом проглотил оставшийся там скотч. – И он тоже.
– Только потому, что вас поразила летящая шрапнель, прежде чем вы могли добраться до него.
Габриэль надолго замолчал. И потом тихо спросил:
– Вы знаете, что последнее я видел, когда лежал там, на палубе, задыхаясь от зловония своей собственной крови? Я видел, как пуля прошивает плечо адмирала. Я видел недоумение на его лице, когда он в агонии рухнул на палубу. Потом все стало красным, а затем черным.
– Это не вы спустили курок пистолета, который убил его. – Саманта наклонилась вперед, ее голос стал тихим и страстным. – И вы выиграли сражение. Храбростью Нельсона и жертвами таких мужчин как вы, французы были побеждены. Они могли бы и дальше пытаться предъявлять права на нашу землю, но вы преподали им урок о том, кто навсегда останется хозяином моря.
– Тогда, предполагаю, я должен быть благодарен Богу за то, что он позволил мне принести такую жертву. Только представьте, каким счастливчиком был Нельсон. Он уже отдал руку и глаз на благо короля и страны, и всё же смог получить привилегию отдать и свою жизнь. – Габриэль, по–мальчишески откинув голову, засмеялся и стал так сильно похож на мужчину с портрета, что сердце у Саманты замерло. – Вы снова удивили меня, мисс Викершем! Кто бы мог подумать, что в вашей каменной груди бьется такое романтическое сердце?
Саманта прикусила губу, борясь с желанием напомнить ему, что он, по всей видимости, не счел ее грудь каменной, когда его пальцы собственническим жестом сомкнулись на ее мягкости.
– И вы смеете обвинять меня в сентиментальности?
– Туше, – пробормотал он, его веселье сразу испарилось. Рука снова накрыла пистолет, и прошлась по его гладким контурам с нежностью любовника. Когда он заговорил снова, его голос был тих и лишен всякой насмешки. – А что, вы считаете, я должен делать? Вы, как и я, знаете, что слепому мужчине нет места в нашем обществе, если он не просит подаяние на улице и не заперт в сумасшедшем доме. Я никогда не стану чем–то, кроме объекта жалости и тяжкого бремени для семьи или кого–то еще, имевшего несчастье полюбить меня.
Саманта откинулась на спинку стула, странное спокойствие овладело ей.
– Тогда почему вы просто не покончите с этим и не застрелитесь? Когда вы сделаете это, я вызову миссис Филпот, чтобы она все убрала.
Губы Габриэля напряглись, и он еще крепче сжал пистолет.
– Вперед. Покончите с этим, – потребовала она, в ее голосе возрастали сила и страсть. – Но я точно могу вам сказать, что жалеете себя только вы сами. Некоторые мужчины все еще не вернулись с войны домой. А некоторые никогда и не вернутся. Другие потеряли и руки и ноги. Они просят милостыню в сточных канавах, их форма и гордость стали лохмотьями. Над ними смеются, на них наступают, и единственная надежда, которая у них есть – что какой–нибудь незнакомец с унцией христианского милосердия в душе бросит полпенса в их оловянную плошку. А вы сидите в роскоши и дуетесь, каждая ваша прихоть исполняется вашими слугами, которые все еще смотрят на вас так, словно это вы повесили на небо луну. – Саманта встала, благодарная, что он не может видеть блестящие в ее глазах слезы. – Вы были правы, милорд. Те мужчины – герои, а вы нет. Вы всего лишь малодушный и жалкий трус, который боится умереть, но еще больше боится жить!
Она была почти уверена, что он поднимет пистолет и выстрелит в нее. Она не думала, что он поднимется и начнет обходить вокруг стола. И хотя его поступь была такой же уверенной, что и руки совсем недавно, ликер добавил его походке самодовольную развязность. Она думала, что дикий зверь, с которым она столкнулась в свой первый день в Ферчайлд–Парке, побежден, но сейчас поняла, что он только дремал за тяжелыми веками Габриэля, ожидая, когда снова учует запах своей добычи.
Его ноздри стали раздуваться, когда он добрался до нее. И хотя она могла легко ускользнуть от него, что–то в его лице ее остановило. Он схватил ее за плечи и грубым движением привлек к себе.
– Вы ведь не были полностью честны со мной, а, моя дорогая мисс Викершем? – Ее сердце едва не остановилось, а он продолжил. – Ведь вы выбрали эту работу из–за своего всеподавляющего сострадания к любимому мужчине. Вы потеряли кого–то на войне, не так ли? Кто это был? Ваш отец? Брат? – Он опустил голову, и его теплое дыхание, приправленное скотчем, коснулось ее лица, заставляя ее почувствовать себя такой же опьяненной и безрассудной, как и он. – Или это был ваш любовник? – Вышедшее из его красиво вылепленных губ слово было одновременно язвительным и ласкающим.
– Скажу только, что не вы один пытаетесь искупить свои грехи.
Его смех стал насмешкой для них обоих.
– Что такой образец добродетели может знать о грехе?
– Больше, чем вы думаете, – прошептала она, отворачиваясь.
Его нос коснулся ее нежной щеки, хотя она не могла сказать, случайно или намеренно. Без преграды, создаваемой ее очками, она чувствовала себя очень уязвимой.
– Вы стараетесь убедить меня продолжать жить, но так и не предложили ни одной причины, ради чего мне это делать. – Он встряхнул ее, его руки не собирались ее отпускать, а голос был тверд. – Вы можете сделать это, мисс Викершем? Вы можете привести мне хотя бы одну причину, зачем я должен жить?