Ваша жизнь больше не прекрасна
Шрифт:
Хотя Вася рассказывал мозговую теорию с подчеркнутым отстранением, в его словах прорывались собственные энтузиастические нотки. Я живо видел в нем себя, буквально еще вчерашнего. Стройно закрученная, лучше если безумная, теория зажигала меня не меньше чем реквием заката, «Я забудусь у камина» или, допустим, женское лицо.
Детей у Васи не было, это я теперь знал определенно. Да и пора мне было.
На прощанье Вася сунул мне два сложенных листочка:
— Возьми. Сканировал для тебя. Прочитаешь, если будет минута.
— Что это?
— Притча Антипова. Он у нас еще и писатель. Сдается, что не
Бланманже для Гулливера
С головой что-то произошло. Подобное тому, что происходит в компьютере при команде «Выключение»: экран потерял краски и готов уже был отойти. Но, вероятно, в аппарат была встроена защита, которой как раз не хватало гениям. Он вдруг вскрикнул: «Программа не отвечает!» и спросил с джентльменской предупредительностью, как суровый поклонник эвтаназии: «Завершить сейчас?»
Такие моменты у меня, вообще говоря, бывали. Это я сейчас ясно вспомнил. Выпал, потерял смысл, но не отключился. Ни на что они не годились и ничего не давали, потому и стирались из памяти. Их надо было быстрее проехать, вот и всё.
Вспомнил себя маленьким, в те невообразимые времена, когда картошка в магазинах катилась по лоткам. Я был послан по-взрослому за двумя килограммами картошки. Две тетки передо мной о чем-то тихо разговаривали. Одна дородная, пальто на ней напоминало чехол от дорогой мебели, а левый глаз косил в сторону от меня, другая, как положено в парах, сухонькая, с моргающим лицом. И вот сухонькая нагнулась с авоськой, картошка летела, не разбирая пути, в сетку и мимо, как во время аварии. Дородная, стоявшая над ней, припадочно закричала вокальным басом:
— Так он, наверное, алкоголик был? От цирроза и умер.
Та, которая с моргающим лицом, собирая просыпавшуюся картошку и глядя на собеседницу снизу, ответила:
— Нет. Добрый был человек.
Всю обратную дорогу я думал о неизвестном мне покойнике и не мог себе его вообразить. Цирроза у него быть не могло, потому что человек он был добрый. Но он все же умер. И это вызывало недоумение, потому что добрые, видимо, не умирают. То есть совершилась несправедливость, никакого повода для которой человек не давал, поскольку цирроза не было. Вот если бы был цирроз, как настаивала любящая порядок тетка, то все понятно и вопросов нет. Но ты утверждаешь, как бы говорила она, что цирроза не было и человек он был добрый, а все же умер, как все. При этом без известной причины. Не нравятся нам эти загадки и неопределенности.
Тетка была явно недовольна.
Чувство то ли жалости, то ли досады не покидало и меня. Мне не хватало голоса интересующего обеих теток покойника. Ему не дано было голоса, и уже по одному этому он как будто оставался в виноватых. Его заинтересованно судили в его отсутствие, это было таким развлечением, игрой, требующей серьезных лиц и суждений.
Победит дородная, в этом у меня сомнений не было. Потом они разойдутся и не увидятся, быть может, никогда. И уже другие, также в очереди за картошкой выставят их на суд, когда кто-нибудь из них умрет без причины.
Из таких аттракционов, быть может, и состоит жизнь, героем одного из них когда-нибудь стану я сам…
Что-то во всем
Лера, бедная африканская птичка. Мечется по клетке и ничего не может понять. Где дети? Что-то случилось. Но что? Ей, как всегда, не изволят сообщить. Басят по-взрослому и ведут себя покровительственно, точно заговорщики.
Да еще свекровь… Каждую минуту жалуется, поскрипывает, как кресло. Хоть не заходи к ней. Иногда прямо рычит. Чем ближе к смерти, тем требовательней. А главное — пахнет. Промывает ее каждый день марганцовкой, присыпает пролежни, зеленкой изукрашивает, а она все равно пахнет. И муж исчез. Если рассудить: как всегда в самую трудную минуту. С жизнью пусть другие разбираются, а он пока не разобрался с собой.
Я представил жену, маленькую, смугло-загорелую. Лицо ее смуглело от первого северного солнца. Точь-в-точь черноморская рыбачка. Волосы надо лбом выгорали в желтый. Многим казалось, что от неудачной краски. Глаза бирюзовые, веселые, бессмысленные, как в песне «Солнечный круг».
Не могли ребята оставить мать без связи, вдруг понял я. Дело серьезное, как раз время, чтобы проявить взрослую сострадательность.
Надо думать. Зачем-то же должны пригодиться детективы, которыми перекормили страну.
Возможно, ей известно, где они схораниваются. Но что толку? Давно бы выследили.
Или какое-нибудь место, где идет обмен записками. Как это у шпионов называется — контейнер?
Могут быть и как бы случайные встречи в условленный час. Пройти мимо, перекинуться парой слов. Столкнулись. «Извините». — «Все в порядке». — «Все в порядке?»
Тайный знак с ее стороны. Цветок на окне? Светлая память Плейшнеру. Господи, но ведь мы с ними смотрели одни фильмы! Какие друг от друга тайны?
Похоже на необъявленную игру в поддавки. Вижу, вижу, что ты поддался. Спасибо. Умеешь сделать приятное. И я уважу, слопаю твою фигуру, а затем, уж извини, и тебя. Все по-честному?
Примерно такую честную игру предложили мне ГМ и Шитиков. Задание простое: поддайся, сбереги в арьергарде родных и сам успей выползти на свежий воздух. А как это? А кто ж знает? Некоторые, видишь ли, доиграли до серьезного возраста и умерли своей смертью. От сердечной недостаточности. Как все, то есть, нормальные люди. Значит, возможно?
Шитиков довел меня до комнаты Пиндоровского. Мы молча попрощались. В решительные минуты дар речи обычно не пригождается. Я с горькой иронией подумал, что в следующий раз его вызывают уже на поминки.
Актерского таланта во мне ни на грош. Я понимал, что перед встречей с Пиндоровским необходимо выбрать роль. Ту, которую мне только что предложили, или какую-нибудь другую. Неважно. Идти с открытым забралом в моей ситуации… Но я знал также, что способности у меня в таком деле самые пошлые, и всё, что я когда-либо пытался изобразить, выходило грубо, позорный подтекст выдавал себя краской на лице, уже в следующую секунду я становился сам себе противен или смешон, а тут уж какая игра? Особенно это мешало с женщинами.