Ваша жизнь больше не прекрасна
Шрифт:
Образно, конечно, но все-таки плод ума. Да и не мог старый пройдоха знать, что гуманизм из нашего общества и литературы выветрится в одночасье.
Однако его прогноз бил не совсем мимо. Напротив, ледяная любовь стала, можно сказать, обыденным состоянием, то есть, дискурс (о! как не блеснуть на фоне всеобщего оледенения!) обрел форму закона. Доводы разума тут бессильны.
Но Катя? Услышав зов пола, я уже не мог думать о ней иначе как об исключении. Катино «ну» приводило меня в отчаянье. Между нами только что рождалось, можно сказать, что-то вроде любви. Теперь для меня делом жизни было выяснить ее химический состав.
Проснулся Кирилл и забормотал жалобно. Он, похоже, бредил и поспешно, в смертельном цейтноте что-то пытался объяснить своему назначенному убийце,
Для начала была песня.
— Трое суток шагать, трое суток не спать… — пел Кирилл, всхлипывая и вдохновенно. — Сюжеты не дают покоя. Даже ночью. В мозгу баня. Ноги гудят. Мы все из клуба горящих сердец! — крикнул он и зарыдал.
Если бы я не ел с ним много лет из одной миски, эта исповедь Данко могла бы тронуть и меня.
— Человек отползает свое, слижет, так сказать, собственный пот и слезы с чужих ботинок… Ему нужна передышка. Как не понять? Подъем самосознания! Вечером он должен увидеть соседа, да в таком ауте, с такой улыбочкой, как будто тот еще и просит добавки у Бога. Вот тогда-то душа его, да, возрадуется, ползанье на карачках покажется просто добровольным видом спорта. Утром снова можно брать свой крест и с чистым сердцем тащить его, куда прикажут.
Как его, однако, прорвало! Сколько пафоса, подумал я, таится и в самом ничтожном из нас.
— Ничью голову засовывать в петлю не надо. Вот еще придумали. Каждый носит любимую петлю с собой. Мы только помогаем судьбе, соответствующе высвечиваем ее удачную шутку. Она — художник, импровизирует, а мы… Мы — на посылках. За что же нас, спрашиваю я?
Мне было ясно, что Назаров произносит речь, которая давно просилась из сердца, но во время экзекуции ей не нашлось места или просто обвиняемому по техническим причинам забыли предоставить последнее слово.
Он открыл глаза и впервые, кажется, увидел меня по-настоящему, то есть понял, что я не помстился ему, и до меня можно дотронуться рукой. Всплывшая перед ним в моем лице реальность как будто что-то перевернула в сознании Назарова. Он сосредоточил на мне трезвый, осмысленный взгляд, какой случается у безумцев, когда им кажется, что единственный их спаситель и доверенное лицо послано провидением.
— Рассказывай, Кирилл, — попросил я, выражая интонацией сочувствие и уверенную надежду, как психотерапевт.
— Еще с утра болела голова, — начал Назаров человеческим голосом. — Дикий насморк. Течет из носа и из глаз. Глотнул виски — совсем в сон потянуло. Думаю: пропадите вы пропадом! Не пойду на радио. Отдых нужен даже ишакам. Ну правильно? Дети гундосят в соседней комнате. Ненавижу! За те же деньги, думаю, можно было бы жизнь и комфортнее устроить. Бассейн там, сигарная комната, зимний сад с патио-баром. Как у всех. О жене уж не говорю. Тогда да! А то носишься с высунутым языком, питаешься только на приемах, в релаксацию бегаешь к хрюкающим дядькам. Квартира трехкомнатная, можно сказать, коммунальная. Еще и тащись им в предсмертном состоянии на работу.
Сердце мое екнуло при этих словах приятеля. Я живо вспомнил свое последнее утро.
— Но ты же знаешь нашего брата, — с тихим, мужественным поскуливаньем продолжал Назаров. — Завтра эфир. Тема горячая. Витьку не поручишь — он, глядя в компьютер, умеет только моргать. А с Пиксанова на утреннем заседании должны снимать неприкосновенность. То есть дорога ложка к обеду. Верно? Я же еще помнил, что у меня в архиве завалялась его речь на день защиты детей. Так меня эта мысль грела. Ведь он, вертун, нажил пять миллионов как раз на детском доме. То что надо. Его еще и в педофилии собираются обвинить. По-теперешнему, значит, мужика ждет, может быть, химическая кастрация. В общем, я, на свою голову, загорелся. Покурил с ребятами, спускаюсь в архив. Ну пленочный, под вторым корпусом. Давно не был. Там все только что паутиной не заросло. Никому теперь не нужен наш золотой фонд. Документальные записи вообще не на полках, свалены горой в углу. Коробки перепутаны, света никакого. Я по интуиции отобрал три коробки, пошел искать нашу верную «Соньку». Там, если помнишь, три ступеньки вверх и в конце коридора старая аппаратная. Иду, иду — нет никакой аппаратной. Такое ощущение, будто засовываешь руку в рукав, а она все никак
— У мальчика-то плохо закончилось, — не утерпев, встрял я в воспаленный монолог коллеги.
— Ну так и я про то же!
Тут Назаров соврал. Поддакнул в расчете на полноту участия. Достоевского ему читать, конечно, не приходилось.
Путаница в голове Кирилла была не хуже чем в радийном архиве. Например, отдельных слов для определения конца света и светильника с «голой» люминесцентной лампой в его черепной коробке предусмотрено явно не было.
— Потом что-то меня стало настораживать. Слышу — ботают по фене. Но не как мажоры, а скорее… шлеппера, что ли. Даже я не все понимаю. Хотя и с таким народом от дружбы никогда не отказывался. Постепенно начали ласково так наезжать. Соображаю, что они вроде в курсе моих дел, только как бы не с моей, а с чужой стороны. Хотя, может, и это мне с перепугу показалось. Потому что явно не в теме, путаются. И вся-то информация, похоже, из моих же передач, а они будто отрицательную рецензию гонят, ловят на противоречиях. Вертолеты, в общем. Но, говорю же, ласково, мол, чего там, свои ребята, болтаем и всё такое. Во! Еще огнетушитель принесли. Наливай Кирюхе, полную, так… Падлы!
Кирилл снова всхлипнул, но набрал еще дыхания и продолжил:
— Кишку уже все набили, пузырей полный стол. Тогда подваливает ко мне их туз. Похож на неандертальца. «Отпираться, — говорит, — Кирюха, смешно. Грешен? Грешен. Ты нам, в общем, подходишь». — «В каком смысле?» — спрашиваю. А сам по инерции продолжаю улыбаться, вроде как добросовестно пытаюсь оценить шутку друга. «Ну, в каком? Ты ведь подлец? Подлец. А думаешь, что толстовец. По левой щеке тебя бьют от души, а ты хочешь, чтобы и правую не обошли вниманием. Служишь тем, кто тебя презирает и использует. То есть как спаниель — ложишься брюхом кверху, когда пинают. И своих собратьев, таких же, как ты, спаниелей, топишь каждый день или засовываешь в петлю. Ну разве не подлец, ребята?» Те в ответ гогочут: «Подлец!» — «Берем тебя в свою кинуху. Послужишь последний раз человечеству». Только тут я заметил над входом транспарант: «Безславные ублютки. Документально-художественное мыло». Представляешь, все еще продолжаю улыбаться. Не верю, что всерьез. «Ремейк, что ли, снимаете?» — «Ремейк, ремейк, — смеются. — С плавным переходом в сиквел. Сейчас мы тебя проштемпелюем». И показывают мне две дощечки с иглами — одна поменьше, другая побольше. На второй что-то вроде «Дикси» наколото.
Катя, до того бестрепетно общавшаяся с телевизором, вдруг откликнулась:
— ДИССИК — дави иуд, сексотов, сук и коммунистов.
— Вот-вот, такая абракадабра, — поддержал ее Назаров. — Они мне перевели, забыл просто. Я им еще говорю: такая и на лбу не поместится. Я же не Сократ. И потом, в партию я не успел вступить, спасибо Ельцину. Только заявление подал. А кино у вас хоть и художественное, но все же документальное. То есть продолжаю шутить. Мол, уж лучше маленькую. Дощечку, то есть. Розыгрыш ведь. Хоть и дурацкий, но розыгрыш. А они меня, я не сказал, в кресло усадили. С высокой спинкой. Прямо у моих ушей — морды львов. По бокам плоские. Я сначала-то думал, так, из уважения. А это оказалось кресло-струбцина. Пока они мне мозги заливали, морды львов сошлись и зажали голову. Только тогда я заорал благим матом. Но было уже поздно. Боль страшная. Весь в кровище. А потом стали еще чем-то раны посыпать. Тут я отключился.