Ваша жизнь больше не прекрасна
Шрифт:
— Порохом, — вновь отвлеклась на нас Катя, — они порохом посыпают, чтобы хорошо въелось.
— О-о!.. — застонал в ответ на эту информацию Назаров и снова заплакал: — Я уже вроде как во сне думаю: хотел ведь не идти. Насморк у меня. Явились бы сейчас мои домашние и подтвердили, что я опасно простужен, нельзя со мной так. У меня конъюнктивит и, может быть, даже гайморит. Только профессиональный долг вынул меня из постели. Нельзя же за это убивать. Но чувствую, что насморк от страха да и от боли прошел. И следа нет. То есть никаких доказательств. Даже если бы мои домочадцы разом явились, им бы все равно
На последних словах Кирилл зарыдал по-настоящему, с такой самоотдачей, как будто, теперь уже наяву переживал момент полной обреченности.
Катя, добрая, дала ему выпить что-то из мензурки:
— Поспи маленько. Будет утро, будет дело.
Он тут же послушно отрубился.
На душе было скверно. Я не мог да и не хотел принять ничью сторону в этой разборке племен. Само тело, кажется, погрузилось в равнодушие. Но не в то, великолепное, близкое к блаженству, а в равнодушие бревна, которое не помнит себя деревом. Я был урожденным бревном. Разве оно, после экстатического соития с топором, мечтает о конструкции будущего дома? Гладенькое, только-только из камерной сушки…
Что мне до всех?
Лицо Кирилла, собранное к насупленному рту, готово было для посмертной маски. Сошел бы, пожалуй, за плачущего большевика.
Люди унижают, поедают, убивают своих сограждан. Допустим. Ну и что? В глазах у одних ни тени благородства, у других — страдания. Не то что жить — играть разучились. По Шекспиру теперь бы вышло: весь мир — кино, и люди в нем статисты.
Катя неизвестно когда переоделась в шелковый бежевый халат. Вдруг понял: женские переодевания и есть суть этого балагана. Любое может быть любым. Так — пожалуйста, адвокат убийцы, распевающий жалобную песенку о беспризорном детстве, так (к следующему спектаклю подкоротите) — мантия судьи или прокурора. После спектакля заклятые враги, обняв жертву, вместе шествуют в кабак, в котором девочка надрывается, уже который год: «Позови меня с собой. Я приду сквозь злые ночи…» Тоже, видимо, на зарплате. Или верит в пролонгацию.
Я присел, а потом и лег на диванчик, который оказался за дверью.
— Знаешь, — сказала Катя, накручивая на палец мои волосы у шеи, — они все же веселые. Когда с ними — не знаешь, что будет в следующую минуту. Спрашиваю, например: «Вы сейчас куда?» Они: «В баню. Заодно и помоемся». Иногда такие чумовые тусовки устраивают…
— С легким кровопусканием, — добавил я.
Катя обижено замолчала.
— А что на их языке означает Чарльз Дарвин? — поинтересовался я, вспомнив перепалку в коридоре.
— Ну, вроде как сам такой.
— Туземцы! Не пойму только, зачем они Пиндоровскому?
— Патрон называет их «мои придворные каиниты». Иван Трофимович их любит.
— Ты подживаешь с ним?
— Он сплетник, — туманно ответила Катя. — А как ты узнал, что шеф меня не ценит?
— Просто сболтнул для знакомства, — сказал я. — Тебе это должно быть лучше известно. А вот почему ты решила, что эти каиниты охотятся и за мной?
— Я слышала. Шеф с ними говорил. Ты что-то ему должен и не отдаешь. Так? Очень он злился. Говорит: разденьте
Первая мысль, мелькнувшая у меня: Катю подослали. Как ловко она уложила Назарова. Теперь моя очередь. Порция снотворного или ночь любви и — дискета у Пиндоровского.
Но и эта детективная ситуация не могла уже меня вызволить из моего состояния. Дался им некролог на Антипова! Тоже, наверное, жулик. Из их же компании. Один жулик мечтает приговорить другого. Какое мне дело?
И Катя с ними. Почему бы и нет?
Мне хотелось спать. Отдам сейчас дискету, и пусть оставят меня в покое. И девочке не надо будет трудиться над сценой соблазнения.
— А ты не знаешь, что я, собственно, задолжал твоему шефу?
Катя отрицательно покачала головой.
Интересно, а как еще в этом случае должна вести себя Мата Хари?
— Даже не догадываешься?
Девушка, присев, засовывала ватку в замочную скважину.
— Так сюда никто не сунется.
Она развязала пояс и подошла, светящаяся, ко мне. Пусть простят меня литературные скрипачи, но тело ее было честнее, простодушнее и умнее, чем показалась сначала его обладательница. Что-то подобное было в первый раз с Лерой, вспомнил я. А с Ниной? Если бы случилось? Неужели природа так проста?
— Я с самого начала поняла, что ты дикий, — тихо сказала Катя. — Но ты еще и дурак.
По «ящику», как всегда, упражнялись в версификации. С экрана риторически вопрошали и тут же настоятельно рекомендовали: «В животе — шум и гам? Принимай Эспумизан!» Рифма хромала… Хромала рифма…
В ритме царского варенья
Мне снилась бабушка.
Лицо ее проступило на стершейся монете, которую я вынул из слепящего ручья, бросил в карман и тогда только понял, что на ней была бабушка. Я достал из кармана монетку, еще холодную, и заглянул бабушке в глаза. Потом монета куда-то исчезла и осталась одна бабушка. Я подумал: хорошо, что она вышла.
Сначала я узнал ее по запаху и по манере тыльной стороной ладони вытирать мне губы от молока. Скоро бабушкой заполнилось все пространство в сенях, при этом она оставалась маленькой, едва ли не меньше меня и уж, во всяком случае, меньше, чем была в жизни.
День стоял солнечный. Ровно гудели мухи. Руки бабушки с плоскими ладонями летали над столом. Из миски она вынимала крыжовник, крепкими ногтями отсекала у него плодоножку, срывала сухую корону и бросала ягоду в кастрюлю. Лицом приглашала меня присоединиться, но я не шел. Мне казалось, что я не сумею так ловко управляться, и только буду мучить ягоды.
Бабушка показала глазами на табурет, и я вдруг сразу ее понял. Через минуту я принес и высыпал на стол горсть вишневых листьев.
Теперь ясно. Мы с бабушкой готовим царское варенье.
Торопиться было некуда. На приготовленье варенья отпущено несколько дней.
Я купался в речке, макал колючие огурцы в мед (у них и название было колючее — «теща») и хрустел ими на весь двор; мы с бабушкой ходили по грибы, чистили от сажи чугунки, кормили кур, но когда ее кто-нибудь спрашивал «Что у тебя сегодня, баба Душа?», она неизменно отвечала: «Царское сёдня варим».