Василий Аксенов — одинокий бегун на длинные дистанции
Шрифт:
…а еще через пару месяцев, выковырянному из жирной, со сгустками, костными осколками и бинтами помойки Южного Ливана, браво выслужившему отпуск и отпускные, яркому израильскому русскоязычному литератору Мише Генделеву из Иерусалима показали в Милане, на конгрессе главного эмигрантского журнала «Континент», очень хорошо одетого господина. Твид, шпионский вельвет, правильно — телячья кожа. Помнится — хаки. Очки — «Полароид». Усы — «Колонель». Зажигалка — «Ронсон». Манеры — Набокова. Цитаты — «Ожог». Правильно — писатель. Сразу — видно.
«Ле Карре, Джон?!» —
«Аксенов, — шепнули мне из кустов, — Василий Павлович».
«Доктор Генделев», — сказал я.
«Базилевс!» — представился писатель Аксенов. Мамой клянусь!
Помнится, по касательной нашего рукопожатия проходили два знаменитых диссидентских пергюнта, один из которых был, как сказывали, настоящий в анамнезе генерал. С ледяной горячностью крича, скандируя припевы и в рифму плюясь друг в друга, пергюнты обсуждали, кого они расстреляют первыми. Когда придут к власти. В эмиграции.
Аксенов улыбнулся, не прощаясь, и уехал по-английски. Помнится.
Нет, я уверен, что он так и представился: «Базилевс». Сам-то небось будет опровергать, но я — уверен!
Мне страсть как тогда понравился Василий П. Аксенов, американский профессор, педагог-славист, знаменитый на родине писатель, советский, в обоих смыслах, изгнанник. Очень. Я эм вери глэд нашему, Вася, знакомству, я так и сказал: «Я очень рад нашему, Василий, знакомству». А потом я уехал назад, то есть домой, то есть в Израиль, досматривать до идиотического конца Операцию «Мир Галилее». И писать свою — «Стихотворения Михаила Генделева» — первую мало-мальски приемлемую книгу, конгениальную моему дарованию. Исходя из вышеизложенного.
Проза и поэзия — родня сомнительная. Родство ихнее подозрительно. Предполагаю вообще разное отцовство и зыбкие надежды на наследство (см. «Берешит» 1:1, 1:2). Скорее «Наследие».
Существование слова в поэзии и подтверждается только изнутри, и подчиняется иной, не прозаической, физике, физике идеального.
А внешне, извне, поэтическое слово подлежит иному подданству, располагается в геометрии иной метрики, подчиняется механике ритмически простого, но мощно и насквозь простроенного, организованного пространства. Абсолютно бесчеловечного. Я предлагаю считать это не предположением, а положением, верней, суждением. Потому что доказать это не могу, да и доказательства громоздки, да и не царское это дело — доказывать.
И речь моя не о том. Я, знаете ли, о более простых вещах — о Гармонии я.
Вот, скажем, поэт пишет строфу, скорее, даже строку. Чего, с какого перепуга он эту строку пишет — это особая статья, не о том разговор. Скажем — исходя из вдохновения.
По мне, чем меньше поэта в тексте, тем качественнее текст.
Идеал — это когда текст остается, а поэт может уйти. Верней — уже ушел. Достижимый, впрочем, идеал…
Кстати, в самом слове «стихотворение» отражены и зафиксированы обе сущности, обе составляющие Поэтического. Поэзия — как результат процесса творения стиха и Поэзия — как процесс его творения (сочинения). Стих — это результат с полной (внутри себя) памятью процесса. Как — дама с прошлым. Как с фило-, так и с онтогенезом.
Так вот, пишет поэт шедевр, самодостаточный и совершенный,
В каждый момент творения творчество есть сиюминутное состояние шедевра, сиюминутное понимание гармонического идеала сочинителем. Так какого ж хрена, спрашивается, с такой мукой нешуточной, с такой черной, как правило, венозной кровью он, Автор, писатель А., этот пантократор, воздвигший Храм какой ни есть Гармонии (а строится Храм Рукотворный в Ничем, стихи-то существуют в Ничем, и весь стройматериал — это сколько ты сам, пантократор, как раб на пирамиде, в это идеальное пространство натырил и натаскал из закромов вещественного мира), так вот, зачем он пишет снова и снова, и опять, и на что он в надежде?..
Что, за ради исключения себя из правила? Которые редко, но — и что характерно — чаще всего в прозе, но — случаются. А?
Зачем он каждым прибавлением портит, перекашивает уже сбалансированную гармонию, нарушает это равновесие совершенства, сбивает баланс шедевра, толкает гироскоп тончайших механизмов призрачной своей авторской Вселенной?
По простодушию, от естественности — как растет арифметически вперед зубами, умножаясь, все ботанически живое, как растут в длину ногти?
От ограниченности материала для жизни — мало песка в песочнице и ну их — предыдущие куличики?
От обрыдлой бездушности хода времени и естественной сладкой жестокости бытия, которому можно противопоставить только «а вдруг»?
Из генетической неистребимой, мало что не родовой, склонности к малоосмысленному занятию, особой, ничего не стоящей носителю одаренности?
По профессиональной инерции, насекомой монотонности, заданности устаревшего, но не отключенного автомата газированной воды?
Потому что пиша мы без нужды увеличиваем данности, тем самым увеличивая энтропию, то есть приближаем тем самым, как заядлые саббатеанцы и франкисты, тепловую смерть Вселенной, той небольшой и материальной Вселенной, данной нам Господом Богом нашим в ощущении.
«А потому что мы с тобой, Мишаня, графоманы!» — сказал мне мой друг Василий Палыч, знаменитый писатель. Таким образом, не потому, что мы саббатеанцы, франкисты et cetera с Господом Богом в ощущении, а потому что: «Мы с тобой, Мишаня, графоманы», — сказал мне мой друг, написавший в 1965 году такой рассказик «Победа», двумя ладошками рассказик прикрыть — лучшее из того, что написано в мировой литературе о смысле существования этой самой пресловутой литературы и существовании смысла вообще ее существования.