Василий III
Шрифт:
На ворсистом ковре полукругом сидят мурзы, не сводят очей с хана. Сагиб наконец открыл рот, сказал:
– Мурза Гасан, прикажи нукерам, пусть откроют темницу, как того хотят правоверные. Отдаю урусов на суд казанцев.
Склонили головы мурзы и беки. Мудр и воин Сагиб-Гирей, такого хана надо казанцам, а не безвольного Шиг-Алея.
Ещё не замёл песок следы копыт казачьих коней, не засыпал пепел на пожарищах,
Рыхлое тело боярина лоснится от пота, лысина покрыта испариной. Мамонов вытирается рукавом широкого кафтана, пыхтит.
За Перекопом почти до самого Бахчисарая выжженные, разорённые аулы, вытоптанные виноградники.
Боярин Мамонов поглядывает в оконце громоздкой колымаги, покачивает головой, приговаривает:
– Погуляли черкасцы, звона нашкодили!
И не поймёшь, сожалеет боярин, радуется ль беде крымцев.
В ногах Мамонова сидит дьяк Морозов. Он и дьяк у посла московского, и за толмача. Морозов сумрачен. Всю дорогу бранит в душе князя Одоевского за то, что в орду снова послал. Аль мало в тот, первый раз дьяк настрадался? Особливо когда за боярина Твердю остался и они вдвоём с Мамыревым посольство правили.
Нынче сызнова терпи ордынское глумление.
Нудно поскрипывает колымага, пахнет конским потом. За колымагой растянулись возы с посольскими пожитками, дары государя и великого князя Московского хану и его ближним. Попарно, обочь дороги, едет верхоконная сотня служилых дворян.
– Ведаешь ли, дьяк, - в который раз спрашивает Мамонов, - ханские послы нонешним летом в Москву приезжали требовать от государя шестьдесят тысяч алтын да безопасности царьку казанскому Сагиб-Гирею.
И боярин, не дожидаясь ответа дьяка, сам приговаривает:
– Поделом ответ государев: «Не видать вам денег, и не дам Сагибу покоя. Казанцы за посла московского и купцов русских ответ понесут».
Мамонов гладит ладонью бороду.
– Не те ноне крымцы, чтоб Москву стращать, не те. Морозов молчаливо соглашается с боярином и уныло смотрит на бахчисарайскую улицу.
Вот и караван-сарай. Колымага въехала в ворота, остановилась.
Дьяк вылез, помог выбраться Мамонову. Боярин долго кряхтел, отдуваясь, потом выговорил сокрушённо:
– Не успел дома обжиться, в бане вдосталь напариться, и на тебе, сызнова в татарской каморе с тараканами да иной нечистью на полу валяться. Аль у государя на Мамонове свет клином сошёлся, что ему честь така?
Хоромы у князя Михаилы Глинского на Лубянке новые, каменные, с большими оконцами в свинцовой оправе, шатёр крыши позлащён. Чуть солнце над Москвой проглянет, играют хоромы, переливаются разноцветьем иноземные стекольца.
Князю Михаиле от государя почёт каждодневно. Давно забыто, как хотел Глинский в Литву бежать, а его перехватили. Василий о том Михаиле не напоминает.
Московские бояре Глинскому завидуют, угодничают перед ним. А за спиной
Князь Глинский, в кафтане, без шапки, переходит из палаты в палату. Под красными сафьяновыми сапогами тоненько поскрипывают сосновые половицы. В просторной горнице Михайло остановился. Света много, стены картинами расписаны, как там, в литовском замке.
Глинский часто вспоминает Литву. Жаль покинутые владения, тянет в родные места. Но пока жив Сигизмунд, Михаиле в Литву возврата нет, потому как он в Грановитой палате при литовских послах в угоду великому князю Московскому поносил короля.
Вошла Елена. Глинский шутливо спросил:
– О, пани Гелена, как почивала?
И залюбовался племянницей. Елена ответила по-польски:
– Добже, пан, добже.
Волосы у Елены русые, волнистые, платком не прикрыты, по крутым плечам рассыпались. Алое платье туго зашнуровано. Глинский снова сказал:
– Скоро пани Гелена будет великой княгиней Московской и государыней всей Руси. Не так ли, пани?
Елена в тон ему ответила:
– Князю Михаиле надоела племянница?
– О нет, моя кохана Гелена, - поднял палец Глинский.
– Но я мыслю, и пани ждёт того часа, когда назовут её великой княгиней…
Разговор прервал дворецкий:
– Пан Михайло, государь.
– Ох, - всплеснула Елена руками и засуетилась, собираясь уйти.
Глинский остановил её:
– Не ходи, побудь…
Великому князю сорок лет, но он ещё не грузен и подвижен. Вошёл быстро, легко. Богатая, шитая золотыми и серебряными нитями ферязь свободно обвисала на нём. Голову прикрывала соболиная шапка. Глинский и Елена склонились в поклоне.
– Прости, Михайло, - шумно заговорил Василий.
– Еду мимо, оголодал, дай, мыслю, загляну, авось у князя Глинского насытят.
– За честь спасибо, государь, - снова отвесил поклон князь Михайло.
– Пойду, велю челяди столы накрывать.
– Сходи, - добродушно согласился великий князь, - а я пока вот с княгинюшкой время скоротаю.
Глинский поспешно удалился. Василий приблизился к Елене, будто ненароком коснулся тугой груди.
– День за год кажется без тебя, Елена. Не дождусь, как и обвенчает нас митрополит Даниил.
Елена не отстранилась, спросила певуче:
– Отчего медлишь, аль не волен?
– и уставилась на Василия огромными синими глазами.
– Дай срок, свожу полки на Казань, и быть свадьбе. Воротился Глинский. Великий князь ферязь оправил, сказал:
– Я, Михайло, тебя обрадую. К вотчине твоей, что пожаловал ране, ещё сел добавляю.
Глинский руками развёл:
– Милостив ты ко мне, государь. Не ведаю, чем и отслужу тебе, в кои лета?
– Сбудется час, отслужишь. Нынче, Михайло, я на Казань собираюсь, ты о том ведаешь, до моего возврата княжну Елену не обидь, с тебя спрос. Слышь?
– Как можно, государь, - поднял брови Глинский, - одна кровь у нас с пани Геленой.