Василий III
Шрифт:
Великий князь встрепенулся, прогнал назойливую мысль.
Скоро, теперь уже скоро молодая Глинская будет великой княгиней. Митрополит дал согласие на женитьбу Василия.
Из собора вышли засветло. Вечер тихий и тёплый. Накануне дождь смыл пыль с листьев, освежил. На паперти канючили, протягивали руки нищие.
Великий князь шагал впереди, за ним толпой валили бояре. Неожиданно Василий остановился, круто повернулся и лицом к лицу встретился с Курбским. Тот не ждал, растерялся, а великий князь ощерился:
– Княже Семён, сказывают, ты по Вассиану
Курбский отступил, но взгляд государя выдержал. В предчувствии недоброго глухо бьётся сердце у князя Семёна. А Василий не говорит, мурлыкает:
– И чем тебе, княже Семёнушка, инок Вассиан полюбился, может, не утаишь от меня, сирого и слабоумного? Ну, ну, молчи. Вишь, и бояре мои безмолвствуют.
Василий повёл по толпе немигающим взглядом. Опустили головы бояре, ждут грозы, а великий князь своё гнёт:
– Сдаётся мне, храбр ты, княже. Такие слуги мне нужны. Пора тебе, князь Курбский, во Псков отправляться. Заждались тебя там на воеводстве. Вот и кажи свою удаль противу литвин.
Князь Семён отвёл глаза в сторону, наткнулся взором на Михаилу Плещеева. Тот улыбается злорадно. Доволен, глядючи, как унижают Курбского. Может, ждёт, когда Василий князя Семёна в пыточную отправит и велит предать смерти, как боярина Версеня? Иначе чему скалиться?
Не перечит Курбский великому князю, молчит, что в рот воды набрал. Видно, тем и спасся. Коли б слово поперёк вымолвил, быть бы худу. А то Василию и распалиться не после чего. Остыл, отвернулся. Уже с паперти спускаясь, кинул:
– Так во Псков собирайся, княже Семён. Не оттягивай, не желаю видеть тебя на Москве.
Князь Одоевский строился. Раскатали деревянные хоромы, на их место заложили каменные, высокие, просторные, с верхними и нижними палатами.
Мастеровые свои, не иноземные, умельцы на диво. Кладка узорная, камень к камню подогнан.
Князь посреди двора стоит, подбоченился, не налюбуется.
В углу, за банькой, плотники брёвна на доски тешут. Вонзаясь в медовое дерево, глухо стучат топоры, пахнет сосной.
Переваливаясь на кривых ногах, Одоевский попятился, задрал лысую голову, зашумел на мастеровых, ставивших верх:
– Мал покат?
– В сам раз!
– свесился вниз старшой из плотников. Князь положил руки на вислый живот, рот открыл. Ещё на шаг отступил, примерился. Не успел ничего сказать, как во двор, чуть не смяв конём воротнего мужика, въехал Лизута. Замахнулся плёткой на караульного:
– Эко, распялся на дороге!
Завидев Одоевского, поспешно слез с коня. У князя в глазах удивление, зачем оружничий пожаловал к нему, чать, дружбу с ним не водил. А тот к князю подошёл, к уху припал, зашептал:
– Шиг-Алей с Тучковым у осударя. Сагиб-Гирей прогнал их из Казани.
У Одоевского глаза расширились.
– Не врёшь ли, боярин?
– Истину сказываю. Самолично слыхал, как Шиг-Алей осударю сказывал, что казанцы Сагиб-Гирея приняли на ханство и купцов русских пограбили.
– Кака беда!
– всплеснул руками Одоевский.
– Кака беда!
–
– засуетился Лизута и шумно выдохнул.
Одоевский не выдержал, прицыкнул на Лизуту:
– Утихомирься, боярин, без тебя тошно. Аль и сам не догадываешься, чему быть? Гирей в Крыму и Казани сели, а коли они на нас с двух сторон попрут, поди отбейся.
Лизута ойкнул.
– Ах ты Осподи, како осударю? Одоевский сплюнул со злостью, передразнил:
– О-су-дарю! На всю русску землю беда надвигается. И отвернулся, взялся за бороду, задумался. Окольничий на месте не стоит, суетится.
– А может, минёт?
– Отколь мне ведать, - пожал плечами Одоевский.
– Однако сомневаюсь.
– И через время сказал: - Ко всему надобно готовым быть, а напервое порубежных воевод упредить. Да мыслю, государь о том позаботится.
– Лютует осударь. На Шиг-Алея кричал, сапогами топал. А уж боярину Тучкову досталось… - Лизута схватился за голову.
– Грозил и словесами разными обзывал.
– Теперь что из того.
– Одоевский потёр лоб.
– Ко всему, смоленская забота одолевает. Заключить бы уговор с королём, всё легче. Неспроста Сигизмунд приднепровских казаков золотом одаривает.
– Ох-хо, - снова вздохнул Лизута, - страсти каки ты, князь, речёшь.
Оружничий долго вдевал ногу в стремя, прыгал на одной ноге, злился. Подбежал мужик, помог усесться в седло.
– Прощай, княже, лучше б и не приезжал к тебе. Не успокоил ты меня, ещё боле напужал, спать теперь не буду. Ох-хо!
Давно затворилась дверь за Шиг-Алеем, а государь всё ещё не остыл, по горнице мечется. Мыслимо ли, Казань упустили! Мухаммед-Эмин десять лет покорство изъявлял. Василий расчёт имел, касимовский царёк Шиг-Алей верным слугой будет. Ан нет. Не удержался на ханстве. Сагиб-Гирей, враг Москвы, в Казань пробрался. Мыслит укорениться. Вишь, чего Гирей алчут, с двух сторон Русь зажать.
Отныне с Казанью миром не урядиться, надобно полки слать, изгнать Сагиба, привести казанцев к покорности. Эк, кабы удача постигла, прибрать Казань, дабы она, как и Великий Новгород, либо Псков, аль иные русские города, за государем и великим князем Московским числилась.
Василий рывком распахнул дверь.
– Эй, покличьте князей Воротынского да Дмитрия Вельского!
Миновав донское гирло и оставив в стороне турецкую крепость Азов, Крымская орда многими туменами двигалась к Оке.
Скрипели колеса войлочных кибиток, ревели стада, ржали многочисленные табуны коней.
Застлала пыль солнце, померк день!
Сам Магмет-Гирей вёл крымцев на Москву.
Со времени Дмитрия Донского, когда хан Тохтамыш напал на Русь и дошёл до самой Москвы, не видела русская земля такой вражеской силы.