Василий Каменский. Проза поэта

Каменский Василий Васильевич

Три мачты с парусами были ярко расшиты пестроцветными шелковыми персидскими тканями и дорогими шалями.

На переднем парусе вышиты золотом слова:

«Здравствуй, вольный народ, астраханский». Алым бархатом затянуты борты Сокола, пол устлан коврами, канаты, веревки обернуты в цветистые ткани.

У бортов чернущие негры сидели, зубы улыбками оскалив.

На корме, под пышным балдахином, в нарядных кафтанах, на узорных подушках сидели удальцы и махали шапками народу астраханскому.

Около ног Степана, в желтой, полуоткрытой палатке, расшитой золотым шнуром, сидела на синей

высокой подушке персидская принцесса, сияя бриллиантовым на голове полумесяцем.

— Ишь ты, ох, ох! — охали в воздухе удивления, — ох, ох!

— Цельной кораблище припер!

— Персидской выделки!

— Паруса шелковые!

— Сам отец на пушке сидит!

— Хорошо сидит.

— Не шелохнется.

— На нас глядит.

— Девка, мотри, девка персидская у ног сидит.

— В гости едет девка.

— Ох, ох, и какие-то чернущие люди с ним.

— Это негры. Бывали у нас такие. Может, индейцы.

— Ну и добра везет!

— За добром гонял.

За Соколом стройной вереницей тянулись другие струги, искусно изукрашенные персидским богатством.

А когда вся соколиная стая сошлась у пристани, то невиданная красота поразила всех.

И долго никто не мог тронуться с места.

А Степан, сидя на пушке, пел в народ:

Разлетелся сокол в небо знойное, Разгорелся вольной волюшкой. Заалело сердце беспокойное Над народной долюшкой. Ой, да ой, ты разудалая, Жизнь на Волге — быль бывалая.

Как кончил петь Степан, как посмотрел на народ, на струги свои, на раздолье волжское, ясное, привольное, как взял в свое сердце память о былом, — волнами бурными всколыхнулась грудь: понял разом Степан, как стосковался по родной земле, и не стерпел.

От счастья не стерпел, что снова дома. Слезы упали. Заревел. Вскочил Степан и заорал что есть мочи:

— А и здравствуй, народ родимый, народ вольный, народ астраханский. Бью челом тебе и до сырой земли поклон на веки вечные кладу и от всей понизовой вольницы, от самого сердца, благодарения сказываю за памятную встречу, за дружбу верную. Когда бился в походе и не мыслил, что такие победы одержать доведется, а вот молодчики-братья постарались. Рубились, пластались, вас вспоминали: ужо, видно, соскучились по родным сердцам. Все думали, коли ратного люду не хватит — из вашего брата черпать пригоним. Всего было, всё передумали. Пуще всего жалко удальцов, что головы сложили на чужой стороне.

— Ой, ой, — заойкали на берегу и сняли шапки. Степан встряхнул поникшую голову, взял в руку три ветки: ветку оливковую, ветку шелковичную и ветку кипарисовую, что были сломлены в садах персидских, и, повернувшись к стругам, молвил:

— Эй, вы, понизовые вольники, в победных кафтанах, отчаянные, загорелые пластуны, братья ратные, сходите на берег с песнями да с подарками, делитесь с людом астраханским, делитесь, покуда живы да щедры, снесите на берег все сундуки до единого со всеми богатствами да выкатите бочки с вином огненным, заморским.

Толпа шумела, волновалась, кричала:

— Батюшка!

— Отец!

— Кормилец!

— Солнце

наше красное!

— Душа наша!

— Сердце наше!

Степан, пьяный от встречи, шатаясь, подошел к принцессе, а потом разом осушил кубок и снова запел, приплясывая:

Эх, и звонкая Удаль моя знатная, День мой — Ретивый и горячий конь в бою. Я ли да не знаю, За что свою головушку Буйным бурям отдаю.

— Эх, Мейран, чуешь ли ты, что у нас тут кругом праздник напропалую разгуливает. Смотри: там наши есаулы сундуки с богатством выворачивают, — персидское ваше золото-серебро-шелк сермяжникам да бабам по совести делят. И всё до ниточки раздадут и вином заморским потчевать станут, до капли последней. Неужели тебе, Мейран, этого добра не жалко?

— Нет, — ослепляла улыбкой Мейран, — мне только жаль, что этого богатства очень мало, а бедных очень много. Я люблю бедных, люблю ваш народ и люблю бедный персидский народ, и мне стыдно, Степан, любимый мой, что я — принцесса, и за это меня не будут любить друзья твои.

Принцесса в горсть собрала концы кос и закрыла лицо, будто луну тучами.

— Много ума, много правды в тебе живет, — гладил Степан руки любимой, — и гордо знать, чуять сердцем, что ты хоть и принцесса, а мудро жизнь понимаешь и радуешься затеям нашим сермяжным, любишь вольницу и за нами от светлой души идешь, от чистоты своей юности. И то правда, что осудят тебя за отца твоего, да и меня осудят, что с царевной связался, а, видно, у любви свой суд есть, свои дороги неосудные. Вот люблю я тебя, Мейран, огненно люблю, и в этой любви — крылья мои, весельё мое и молодость, будто твой сад апельсиновый.

Мейран обвила могучую шею:

— Небо… земля… солнце… полумесяц серебряный… путь золотой… люблю тебя, песней твоей быть хочу, глотком вина счастья в победах твоих…

И когда пришел вечер, и загорелись костры на берегу астраханском, когда расшумелись песни, Степан вышел на берег и всю ночь лихо гулял-пировал с голытьбой.

Тридцать три негра плясали вокруг серебряной бочки с вином и пели свои знойные песни, хлопая в ладоши, ударяя в гонг и рыча тиграми.

Васька Ус на мачту взобрался и оттуда соловьем свистал.

По дороге укатанной

— Раздувай паруса!

— Удивляйся ветрам попутным!

— Ветры и те с нами!

— Пособляют, сердешные! Разумеют в лоб!

— Не зевай, рулевой!

— Дуй, ядреный лапоть!

— Наворачивай! Эх, мазь-яры, ну и берега тут — размалиновые.

— Знай угощайся:

А вот чивай, Да вот чивай, Да чаще брагой Потчивай!

Легкие, раздольные, осенние дни, будто кони стожильные, мчали вольницу от Астрахани к Царицыну, где встречали по-бывалому дорогих гостей.