Василий Пятов
Шрифт:
1863 год… Заводские кони, утопая в грязи, тяжело тащились по размытой лесной дороге. Снег сошел лишь недавно. Из чащи тянуло сыростью и прелью. Блестящий ковер потемневшей прошлогодней листвы покрывал землю, и лишь кое-где на пригорках робко пробивалась молодая, зеленая травка.
Когда дорога поднималась на холм, бескрайное зеленое море лесов развертывалось перед глазами. Сходство с волнующейся морской поверхностью усиливалось богатством оттенков, от темно-зеленых, почти черных крон старых елей, до нежной, бледно-зеленой листвы молодых берез. Пар от множества болот поднимался над лесом, и неяркое
Телега со скрипом катилась по дороге. Пятов задумчиво глядел по сторонам.
Владелец Холуницких заводов майор Пономарев снова пригласил его на должность управляющего. И Пятов после долгих колебаний принял это предложение, принял потому, что Варя истосковалась по родным местам, по отцу, принял еще и потому, что его самого тоже тянуло в Холуницы, где каждая мелочь напоминала о самых счастливых минутах жизни, когда он искал, боролся и победил; там сейчас живет, грохочет и трудится его детище в чьих-то чужих, может быть, равнодушных и неумелых руках. Кроме того, он знал, что на заводах дела обстоят плохо, и был уверен, что кое-что сможет сделать, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить жизнь рабочих.
И вот Пятов ехал на заводы, где его уже ждала Варя с детьми. У заводской конторы его встретила толпа рабочих. На их потемневших, изможденных лицах была заметна радость. В толпе говорили:
— Глянь, как его подвело-то. Ишь, в бороде-то седина! Хлебнул, знать, горя.
— А ты думал! Нешто хороший человек может в Петербурге правду найти!
— А уезжал-то от нас какой радостный, довольный…
— Ну, братцы, теперь порядок будет, малость вздохнем.
Василий Степанович приветливо поздоровался с рабочими и прошел в заводскую контору.
Вечером у Першакова собрались старые заводские друзья. Все оживленно переговаривались между собой, и только Пятов молча сидел в углу, весь охваченный воспоминаниями.
— Василий Степанович, да ты слышишь ли меня? — раздался вдруг над его ухом нетерпеливый голос Никиты. — Ты, часом, не приуныл ли?
Василий Степанович, как будто проснувшись, оглядел собравшихся и неожиданно понял, очень ясно понял, что, зная все о нем, они не считали его побежденным, в их глазах он все такой же сильный, умелый, решительный. И эта уверенность других передалась ему. Он весело сказал:
— И верно, добрые люди могут подумать, что приуныл с чего-то! А я ничуть не унываю, братцы. Работа-то впереди какая — заводы воскрешать будем!
При этом Пятов невольно взглянул на Варю и заметил 'радостную улыбку, осветившую ее лицо.
— Да, Василий Степанович, не легкое это дело, скажу я тебе, — покачав головой, промолвил Хрулев.
— А для начала, — сказал Пятов, — ну-ка, Фома Елизарович, расскажи мне, что тут у вас это время творилось.
Широкое бородатое лицо старика Першакова с черными точками въевшейся в кожу угольной пыли сделалось сумрачным. Он минуту подумал и не спеша заговорил:
— Да с чего начинать-то, Василий Степанович? Вот уже два года как вольными стали. А вернее сказать, с этого времени дохнуть быстрее начали. В тот день собрали нас на сход, зачитал чиновник из губернии манифест царский. Ну, избрали волостное правление, старшину там, помощника и еще, кого следует. Думали, теперь все, значит, по справедливости будет. Да скоро увидели мужики, что у них только голодное брюхо, а у конторы — капиталы, работа, да и власти все на ее стороне. Какая уж тут справедливость! Хорошего старосту,
— Больно ты, Елизарыч, слезно все изображаешь. Что ж не говоришь, как народ себя вел, когда исправник манифест читал? Иль, забыл? — задорно блеснув глазами, вмешался Никита и, обращаясь к Пятову, продолжал. — Ты не думай, Василий Степанович, народ тоже кой-что соображать стал. Раньше-то все больше молчали перед губернским начальством или исправником. А теперь шабаш! Почувствовали мужики, что надо один за одного стоять, всем обществом давить на контору да начальство.
Никита говорил с жаром, и чувствовалось, что он играл не последнюю роль в бурных событиях, разыгравшихся в последнее время на заводе. Остальные рабочие тоже оживились и, перебивая друг друга, стали рассказывать Пятову о том, что случилось после ареста старосты.
А события произошли, действительно, небывалые. Рабочий сход дружно отказался выбирать нового старосту. Как ни увещевал, как ни вразумлял собравшихся мировой посредник, как ни ругался исправник, ничего не помогло, рабочие стояли на своем. Кое-кто из них стал даже возражать посреднику. Тогда он велел арестовать их. Среди арестованных оказался и Колесников. Когда его схватили двое смотрителей, в толпе собравшихся поднялся шум, крик:
— Не дадим арестовать, — пусть нас всех сажают!
Посреднику пришлось отступить, а исправник немедленно уехал в Слободск.
Через два дня на завод прибыл отряд полицейских, и ночью «смутьяны и подстрекатели», как их называл посредник, были арестованы, а утром собрали новый сход. Но слух об аресте товарищей уже дошел до рабочих, они большой толпой двинулись к дому исправника и силой освободили арестованных. Затем все отправились к волостному правлению и здесь заставили нового старосту, которого успел назначить посредник, отказаться от своих обязанностей и на его место выбрали Петра Воронова. Настроение у рабочих было боевое. Многие уже поговаривали, что если начальство арестует и этого старосту, то следует дружно бросить работу. А через две недели предстояла отправка большого каравана с железом на продажу, и прекращение работы грозило огромными убытками. Воронова сменить не посмели.
— У нас-то еще ничего обошлось, — со вздохом сказал Хрулев. — А вот на Клименковском, так шесть рот на постой привели, когда народ старосту своего тоже из- под ареста вызволил. Сам губернатор приехал. Сход собрали, а площадь солдатами окружили. Вот так и выбирали.
…В тот год отовсюду шли слухи о волнениях. Рабочие всем миром предъявляли требования о повышении платы, уничтожении непомерных штрафов, прекращении работы в воскресные дни. Стихийные волнения прокатились во многих местах, а кое-где вспыхнули первые в России стачки. Рабочие теряли исконную веру в незыблемость давящих на них порядков, начинали чувствовать необходимость коллективного отпора и решительно порывали с рабской покорностью перед начальством.