Василий Теркин. Стихотворения. Поэмы

Твардовский Александр Трифонович

Глава 6

Еще не та была пора, Что входит прямо в зиму. Еще с картошки кожура Счищалась об корзину. Но становилась холодна Земля нагрева летнего. И на ночь мокрая копна Впускала неприветливо. И у костра был сон – не сон. Под робкий треск валежника Теснила осень из лесов Тех горьких дней ночлежника. Манила памятью жилья, Тепла, еды и прочего. Кого в зятья, Кого в мужья, — Куда придется прочила. Внушала голосом молвы, Дождем, погодой золкою, Что из-под Ельни до Москвы Идти – дорога долгая… …В холодной пуне, у стены, От лишних глаз украдкой, Сидел отставший от войны Солдат с женой-солдаткой. В холодной пуне, не в дому, Солдат, под стать чужому, Хлебал, что вынесла ему Жена тайком из дому. Хлебал с усердьем горевым, Забрав горшок в колени. Жена сидела перед ним На том остывшем сене, Что в давний час воскресным днем, По праздничному делу В саду косил он под окном, Когда война приспела. Глядит хозяйка: он – не он За гостя в этой пуне. Недаром, видно, тяжкий сон Ей снился накануне. Худой, заросший, словно весь Посыпанный золою. Он ел, чтоб, может быть, заесть Свой стыд и горе злое. – Бельишка пару собери Да свежие портянки, Чтоб мне в порядке до зари Сниматься со стоянки. – Все собрала уже, дружок, Все есть. А ты в дороге Хотя б здоровье поберег, И первым делом ноги. – А что еще? Чудные вы, С такой заботой, бабы. Начнем-ка лучше с головы, — Ее сберечь хотя бы. И на лице солдата – тень Усмешки незнакомой. – Ах, я как вспомню: только день Ты этот дома. – Дома! Я б тоже рад не день побыть, — Вздохнул. – Прими посуду. Спасибо. Дай теперь попить. С войны вернусь, – побуду. И сладко пьет, родной, большой, Плечьми упершись в стену, По бороде его чужой Катятся капли в сено. – Да, дома, правду говорят, Что и вода сырая Куда вкусней, – сказал солдат, В раздумье утирая Усы бахромкой рукава, И помолчал с минуту. — А слух такой, что и Москва На очереди, будто… Идти – не штука, был бы толк, — Добавил он с заминкой И так невесело примолк, Губами сжав сенинку. Жена подвинулась к нему С участливой тревогой. Мол, верить стоит не всему, Болтают нынче много. А немец, может, он теперь К зиме остепенится… А он опять: – Ну, что же, верь Тому, что нам годится. Один хороший капитан Со мной блуждал вначале. Еще противник по пятам За нами шел. Не спали, Не ели мы тогда в пути. Ну, смерть. Так он, бывало, Твердил: идти, ползком ползти — Хотя бы до Урала. Так человек был духом зол И ту идею помнил. – И что же? – Шел и не дошел. – Отстал? – От раны помер. Болотом шли. А дождь, а ночь, А тоже холод лютый. – И не могли ничем помочь? – И не могли, Анюта… Лицом к плечу его припав, К руке – девчонкой малой, Она схватила за рукав Его и все держала, Как будто думала она Сберечь его хоть силой, С кем разлучить одна война Могла, и разлучила. И друг у друга отняла В воскресный день июня. И вновь ненадолго свела Под крышей этой пуни. И вот он рядом с ней сидит Перед другой разлукой. Не на нее ли он сердит За этот стыд и муку? Не ждет ли он, чтобы сама Жена ему сказала: – Сойти с ума – идти. Зима. А сколько до Урала! И повторяла бы: – Пойми, Кому винить солдата, Что здесь жена его с детьми, Что здесь – родная хата. Смотри, пришел домой сосед И не слезает с печи… А он тогда сказал бы: – Нет, Жена, дурные речи… Быть может, горький свой удел, Как хлеб щепоткой соли, Приправить, скрасить он хотел Таким геройством, что ли? А может, просто он устал, Да так, что через силу Еще к родным пришел местам, А дальше – не хватило. И только совесть не в ладу С приманкой – думкой этой: Я дома. Дальше не пойду Искать войну по свету. И неизвестно, что верней, А к горю – в сердце смута. – Скажи хоть что-нибудь, Андрей. – Да что сказать, Анюта? Ведь говори не говори, А будет легче разве Сниматься завтра до зари И пробираться к Вязьме? Никем не писанный маршрут Распознавать на звездах. Дойти до фронта – тяжкий труд, Дойдешь, а там – не отдых. Там день один, как год, тяжел, Что́ день, порой минута… А тот – он шел и не дошел, Но все идет как будто. Ослабший, раненый идет, Что в гроб кладутся краше. Идет. «Товарищи, вперед. Дойдем. Настанет наше! Дойдем, иному не бывать, Своих достигнем линий. И воевать – не миновать. А отдыхать? В Берлине!» На каждом падая шагу И поднимаясь снова, Идет. А как же я могу Отстать, живой, здоровый? Мы с ним прошли десятки сел, Где как, где смертным лазом. И раз он шел, да не дошел, Так я дойти обязан. Дойти. Хоть я и рядовой, Отстать никак не волен. Еще добро бы он живой, А то он – павший воин. Нельзя! Такие вот дела… — И ей погладил

руку. А та давно уж поняла, Что боль – не боль еще была, Разлука – не разлука. Что все равно – хоть наземь ляг, Хоть вдруг лишись дыханья… Прощалась прежде, да не так, А вот когда прощанье! Тихонько руку отняла И мужние колени С покорным плачем обняла На том угретом сене… И ночь прошла у них. И вдруг Сквозь кромку сна на зорьке, Сквозь запах сена в душу звук Вошел ей давний, горький: Коси, коса, Пока роса, Роса долой — И мы домой…

Глава 7

Все сборы в путь любой жены И без войны не сладки. И без войны тревог полны Все сборы в жизни краткой. Но речь одна, когда добром, — Не по нужде суровой Мы край на край и дом на дом Иной сменить готовы. Другая речь – в годину бед Жене самой, без мужа, Из дома выйти в белый свет И дверь закрыть снаружи. С детьми из теплого угла, С гнезда родного сняться, Где, может быть, еще могла Ты весточки дождаться. С котомкой выйти за порог — И, всей той мукой мучась, Брести… Но если на Восток, — То как бы ни был путь жесток, — Бывает горше участь. Как на родной земле своей, Так ты, и дом теряя, Хоть под кустом, а все ж на ней — В любом далеком крае. А вот когда чужим судом Обмен решен иначе, — Не край на край, не дом на дом, А плен — На плен с придачей. С какой придачей – погоди: Расчеты эти впереди. Еще он твой – последний час В твоем дому, пока Переведут тебе приказ С чужого языка. Но твой – он выбран не тобой — Лежит на Запад путь. И взять ни имени с собой, Ни отчества. Забудь. Забудь себя еще живой И номер получи. И только этот номер свой На память заучи. И только можешь ты молчать, Приказ в дорогу дан. На нем недвижная печать И подпись: комендант. И в нем твой дом, и хлеб, и соль, Что от немых властей. И хоть самой – на снег босой, Троих одеть успей. Рукой дрожащею лови Крючки, завязки, мать. Нехитрой ложью норови Ребячий страх унять. Зови меньших живей, живей, Как в гости, в тот поход. И только старшенькой своей Не лги – и так поймет. И соберись, и уложись, И в час беды такой Еще хозяйкой окажись Проворной и лихой. И всю свою в дорогу кладь, Как из огня, схвати. И перед тем, как выйти, мать, Не оглянись и не присядь, — Нельзя. И дом – прости!.. Прости-прощай, родимый дом, Раскрытый, разоренный, И пуня с давешним сенцом, И садик занесенный. Прости-прощай, родимый дом, И двор, и дровосека, И все, что памятно кругом Заботой, замыслом, трудом, — Всей жизнью человека. Дом, где он жил среди хлопот И всем хозяйством правил. И, чтоб годам был виден счет, Он надпись: тыща девятьсот Такой-то год поставил. Среди такой большой земли, Родной, заветный угол, Где эти девочки росли И наряжали кукол. И где как будто жизнь прошла, Куда хозяйка дома Как будто девочкой вошла К парнишке молодому. Где пел по веснам свой скворец И жил, как все на свете, Порядком вечным: мать, отец, Потом скворчата-дети. Пришла в родную сторону Чужая злая сила. И порознь мужа и жену Из дома проводила. И где-то, где-то он сейчас, Какой идет дорогой, Солдат, что воинскую часть Свою искал с тревогой. Теперь меж небом и землей, Огнем вокруг объятой, Она была его семьей, Его родною хатой. И человек среди людей, Как хлебом и одеждой, Он был обязан только ей Своей мечтой-надеждой. В пути, за тридевять земель, У Волги ли, у Дона Свою в виду держал он цель, Солдат, – дойти до дома. Хоть кружным, может быть, путем — Дойдем, придем с победой Домой! А что уже тот дом — Не все ты знал и ведал. В тот первый день из горьких дней, Как собрался в дорогу, Велел отец беречь детей, Смотреть за домом строго. Велел сидеть в своем углу В недобрую годину, А сам жену в чужом тылу, В глухом плену покинул. Ну что ж, солдат, взыщи с нее, С жены своей, солдатки, За то, что, может быть, жилье Родное не в порядке; Что не могла глядеть назад, Где дом пылал зажженный, Как гнал ее чужой солдат На станцию с колонной; Что не могла она сберечь В саду трехлеток-яблонь; Что шла, покинув дом и печь, А так детишки зябли! Что шла, как пленные, в толпе На Запад под конвоем; Что не отправила тебе Письма с дороги, воин. За все с того, кто виноват, По всем статьям устава Взыщи со строгостью, солдат, Твое, хозяин, право. Всего и нужно для суда И для сведенья счетов Прийти с победою туда, Проверить, как и что там. Отдать поклон краям своим, Припав к земле с винтовкой, Сквозь смерть прийти туда живым, — За малым остановка. Сквозь смерть иди, не умирай, В жару лица не утирай, В снегах не мерзни в зиму. Там, впереди, твой отчий край, Солдат, твой дом родимый. Шагай, солдат, свои права Имея в этом мире, Шагай, воюй и год, и два, И три, и все четыре!.. Прошла война, прошла страда, Но боль взывает к людям: Давайте, люди, никогда Об этом не забудем. Пусть память верную о ней Хранят, об этой муке, И дети нынешних детей, И наших внуков внуки. Пускай всегда годину ту На память нам приводит И первый снег, и рожь в цвету, Когда под ветром ходит. И каждый дом и каждый сад В ряду – большой и малый. И дня восход и дня закат Над темным лесом – алый. Пускай во всем, чем жизнь полна, Во всем, что сердцу мило, Нам будет памятка дана О том, что в мире было. Затем, чтоб этого забыть Не смели поколенья. Затем, чтоб нам счастливей быть, А счастье – не в забвенье!

Глава 8

Родился мальчик в дни войны, Да не в отцовском доме, — Под шум чужой морской волны В бараке на соломе. Еще он в мире не успел Наделать шуму даже, Он вскрикнуть только что посмел — И был уже под стражей. Уже в числе всех прочих он Был там, на всякий случай, Стеной-забором огражден И проволокой колючей. И часовые у ворот Стояли постоянно, И счетверенный пулемет На вышке деревянной. Родился мальчик, брат меньшой Троих детей крестьянки, И подают его родной В подаренной портянке. И он к груди ее прирос — Беда в придачу к бедам, И вкус ее соленых слез Он с молоком отведал. И начал жить, пока живой, Жилец тюрьмы с рожденья. Чужое море за стеной Ворочало каменья. Свирепый ветер по ночам Со свистом рвался в щели, В худую крышу дождь стучал, Как в полог колыбели. И мать в кругу птенцов своих Тепло, что с нею было, Теперь уже не на троих, На четверых делила. В сыром тряпье лежала мать, Своим дыханьем грея Сынка, что думала назвать Андреем – в честь Андрея, Отцовским именем родным. И в каторжные ночи Не пела – думала над ним: – Сынок, родной сыночек. Зачем ты, горестный такой, Слеза моя, росиночка, На свет явился в час лихой, Краса моя, кровиночка? Зачем в такой недобрый срок Зазеленела веточка? Зачем случился ты, сынок, Моя родная деточка? Зачем ты тянешься к груди Озябшими ручонками, Не чуя горя впереди, В тряпье сучишь ножонками? Живым родился ты на свет, А в мире зло несытое. Живым – беда, а мертвым – нет, У смерти под защитою. Целуя зябкий кулачок, На сына мать глядела: – А я при чем, – скажи сынок, — А мне какое дело? Скажи: какое дело мне, Что ты в беде, родная? Ни о беде, ни о войне, Ни о родимой стороне, Ни о немецкой чужине Я, мама, знать не знаю. Зачем мне знать, что белый свет Для жизни годен мало? Ни до чего мне дела нет, Я жить хочу сначала. Я жить хочу, и пить, и есть, Хочу тепла и света, И дела нету мне, что здесь У вас зима, не лето. И дела нету мне, что здесь Шумит чужое море И что на свете только есть Большое, злое горе. Я мал, я слаб, я свежесть дня Твоею кожей чую, Дай ветру дунуть на меня — И руки развяжу я. Но ты не дашь ему подуть, Не дашь, моя родная, Пока твоя вздыхает грудь, Пока сама живая. И пусть не лето, а зима, И ветошь греет слабо, Со мной ты выживешь сама, Где выжить не могла бы. И пусть ползет сырой туман И ветер дует в щели, Я буду жить, ведь я так мал, Я теплюсь еле-еле. Я мал, я слаб, я нем, и глуп, И в мире беззащитен; Но этот мир мне все же люб — Затем, что я в нем житель. Я сплю крючком, ни встать, ни сесть Еще не в силах, пленник, И не лежал раскрытый весь Я на твоих коленях. Я на полу не двигал стул, Шагая вслед неловко, Я одуванчику не сдул Пушистую головку. Я на крыльцо не выползал Через порог упрямый, И даже «мама» не сказал, Чтоб ты слыхала, мама. Но разве знает кто-нибудь, Когда родятся дети, Какой большой иль малый путь Им предстоит на свете? Быть может, счастьем был бы я Твоим, твой горький, лишний, — Ведь все большие сыновья Из маленьких повышли. Быть может, с ними белый свет Меня поставит вровень. А нет, родимая, ну, нет, — Не я же в том виновен, Что жить хочу, хочу отца Признать, обнять на воле. Ведь я же весь в него с лица — За то и люб до боли. Тебе приметы дороги, Что никому не зримы. Не дай меня, побереги… – Не дам, не дам, родимый. Не дам, не дам, уберегу И заслоню собою, Покуда чувствовать могу, Что ты вот здесь, со мною. …И мальчик жил, со всех сторон В тюрьме на всякий случай Стеной-забором огражден И проволокой колючей. И часовые у ворот Стояли постоянно, И счетверенный пулемет На вышке деревянной. И люди знали: мальчик им — Родня в беде недетской. Он виноват, как все, одним: Что крови не немецкой. И по утрам, слыхала мать, Являлся Однорукий, Кто жив, кто помер, проверять По правилам науки. Вдоль по бараку взад-вперед С немецким табелем пройдет: Кто умер – ставит галочку, Кто жив – тому лишь палочку. И ровным голосом своим, Ни на кого не глядя, Убрать покойников – живым Велит порядка ради. И мальчик жил. Должно быть, он Недаром по природе Был русской женщиной рожден, Возросшей на свободе. Должно быть, он среди больших И маленьких в чужбине Был по крови крепыш мужик, Под стать отцу – мужчине. Он жил да жил. И всем вокруг Он был в судьбе кромешной Ровня в беде, тюремный друг, Был свой – страдалец здешний. И чья-то добрая рука В постель совала маме У потайного камелька В золе нагретый камень. А чья-то добрая рука В жестянке воду грела, Чтоб мать для сына молока В груди собрать сумела. Старик поблизости лежал В заветной телогрейке И, умирая, завещал Ее мальцу, Андрейке. Из новоприбывших иной — Гостинцем не погребуй — Делился с пленною семьей Последней крошкой хлеба. И так, порой полумертвы, У смерти на примете, Все ж дотянули до травы Живые мать и дети. Прошел вдоль моря вешний гром По хвойным перелескам. И очутились всем двором На хуторе немецком. Хозяин был ни добр, ни зол, — Ему убраться с полем. А тут работницу нашел — Везет за двух, – доволен. Харчи к столу отвесил ей По их немецкой норме, А что касается детей, — То он рабочих кормит. А мать родную не учить, Как на куски кусок делить, Какой кусок ни скудный, Какой дележ ни трудный. И не в новинку день-деньской, Не привыкать солдатке Копать лопатою мужской Да бабьей силой грядки. Но хоть земля – везде земля, А как-то по-другому Чужие пахнут тополя И прелая солома. И хоть весна – везде весна, А жутко вдруг и странно: В Восточной Пруссии она С детьми, Сивцова Анна. Журчал по-своему ручей В чужих полях нелюбых, И солона казалась ей Вода в бетонных трубах. И на чужом большом дворе Под кровлей черепичной Петух, казалось, на заре Горланит непривычно. Но там, в чужбине, выждав срок, — Где что – не разбирая, — Малютка вылез за порог Хозяйского сарая. И дочка старшая в дому, Кому меньшого нянчить, Нашла в Германии ему Пушистый одуванчик. И слабый мальчик долго дул, Дышал на ту головку. И двигал ящик, точно стул, В ходьбе ловя сноровку. И, засмотревшись на дворе, Едва не рухнул в яму. И все пришло к своей поре, Впервые молвил: – Мама. И мать зажмурилась от слез, От счастья и от боли, Что это слово произнес Ее меньшой в неволе… Покоса раннего пора За дальними пределами Пришла. Запахли клевера, Ромашки, кашки белые. И эта памятная смесь Цветов поры любимой Была для сердца точно весть Со стороны родимой. И этих запахов тоска В тот чуждый край далекий Как будто шла издалека — Издалека с востока. И мать с детьми могла тогда Подчас поверить в чудо: – Вот наш отец придет сюда И нас возьмет отсюда. Могло пригрезиться самой В надежде и тревоге, Как будто он спешит домой, Да припоздал в дороге. А на недальнем рубеже, У той границы где-то, Война в четвертое уже Свое вступала лето. И по дорогам фронтовым Мы на дощечках сами Себе самим, Кто был живым, Как заповедь писали: Не пощади Врага в бою, Освободи Семью Свою.

Глава 9

Я начал песню в трудный год, Когда зимой студеной Война стояла у ворот Столицы осажденной. И завершаю в год иной, Когда от стен Берлина Пришел солдат с войны домой Своей дорогой длинной. Чего, чего не повидал, Казалось, все знакомо. Но вот пришел, на взгорке стал — И ни двора, ни дома. И там, где канули в огне Венцы, столбы, стропила, — Темна, жирна по целине, Как конопля, крапива. Да груда глины с кирпичом, Золою перебитая, Едва видна на месте том, Уже травой прошитая. Глухой, нерадостный покой Хозяина встречает. Калеки-яблони с тоской Гольем ветвей качают. Глядит солдат: ну, ладно – дом, А где жена, где дети?.. Да, много лучше о другом, О добром петь на свете. Но не минуешь горьких слез, Которым срок не минул. Не каждой матери пришлось Обнять родного сына. Не каждой женщине – жене, Родной сестре, невесте — О тех, что сгинули в войне, В конце дождаться вести. Ответ не каждому письму, — Иное без ответа. Привет не каждому тому, Чье сердце ждет привета. Но если та горька печаль, Чье место свято в доме, То, может, легче, да едва ль, Печаль особой доли. Печаль подвижника-бойца, Что год за годом кряду Войну исполнил до конца, И вот тебе награда! Присел на камушке солдат У бывшего порога, Больную с палочкою в ряд Свою устроил ногу. Давай солдат курить табак, Сходиться люди стали, Не из чего-нибудь, а так — В свидетели печали. Стоят над нею, опершись На грабли, на мотыги. Вздохнул один и молвил: – Жизнь… — Другой сказал: – Как в книге… А третьи только и могли Добавить осторожно: – Еще не все домой пришли Из той дали острожной. И отвести старались взгляд Соседи в разговоре, Чтоб не видать, как он, солдат, Давясь, глотает горе. Не мог он душу освежить Тем трудным, скрытым плачем… Все так. А надо было жить. И жить хозяин начал. Погостевал денек-другой. – Ну что ж, на том спасибо. — И потянул с больной ногой На старую селибу. Перекурил, шинель долой, Разметил план лопатой. Коль ждать жену с детьми домой, Так надо строить хату. А где боец за столько лет Себе жилья не строил! Не только там, где лесу нет, А нет земли порою. Где нет земли, один песок, А то, как камень, грунт жесток, А то – болото. Мука! А на земле – не штука. Так-сяк, колхоз Леску подвез, Помог до крыши сруба. А дальше сам Мостил, тесал, — Займись – оно и любо. И все спешил покончить в срок, Как будто в хате новой Скорей солдат увидеть мог Семью живой-здоровой. К покосу был окончен дом, Как раз к поре горячей. А сам солдат ютился в нем Со дня, как строить начал. На свежеструганом полу, Что облекал прохладой, Он отдыхал в своем углу С великою отрадой. Да что! У смерти на краю, На каждом новоселье, И то любитель был свою Обжить, устроить келью. Не знаешь, год иль день там быть, А все же и в землянке Охота гвоздь какой-то вбить, Зажечь фитиль в жестянке. Водой, дровами запастись, Соломой побогаче. А там – приказ. И в ночь снялись, И с тем жильем навек простись! — А жить нельзя иначе! Соорудил хозяин стол, Лежанку возле печи. И все в порядок произвел Желанной ради встречи. Гадал, старался что к чему Приладить, вспомнить кстати… И так тоскливо самому Вдруг стало в этой хате. Такая горькая нашла Душе его минута. – Зачем не ты меня ждала, А я тебя, Анюта? И не мила, не дорога Ему своя светлица… Пошел солдат с людьми в луга, Чтоб на людях забыться. Чтоб горе делом занялось, Солдат вставал с рассвета И шире, шире гнал прокос — За все четыре лета. Вслед за косой качал солдат Спиной, от пота серой. И точно время на свой лад, Своею мерил мерой. И добрым ладом шли часы, И грудь дышала жадно Цветочным запахом росы, Живой травы из-под косы — Горькавой и прохладной. И сладкий пек июльский зной, Как в годы молодые, Когда еще солдат с женой Ходил в луга впервые. В луга верст за пять от села. И пот кипел на коже, И точно сила, как была, — Не та, не та, а все же!.. И косу вытерши травой На остановке краткой, Он точно голос слушал свой, Когда звенел лопаткой. И голос тот как будто вдаль Взывал с тоской и страстью. И нес с собой его печаль, И боль, и веру в счастье. Коси, коса, Пока роса, Роса долой — И мы домой.

1942–1946

За далью – даль

Пора! Ударил отправленье Вокзал, огнями залитой. И жизнь, что прожита с рожденья, Уже как будто за чертой. Я видел, может быть, полсвета И вслед за веком жить спешил, А между тем дороги этой За столько лет не совершил; Хотя своей считал дорогой И про себя ее берег, Как книгу, что прочесть до срока Все собирался и не мог. Мешало многое другое, Что нынче в памяти у всех. Мне нужен был запас покоя, Чтоб ей отдаться без помех. Но книги первую страницу Я открываю в срок такой, Когда покой, как говорится, Опять уходит на покой… Я еду. Малый дом со мною, Что каждый в путь с собой берет. А мир огромный за стеною, Как за бортом вода, ревет. Он над моей поет постелью И по стеклу сечет крупой, Дурной, безвременной метелью Свистит и воет вразнобой. Он полон сдавленной тревоги, Беды, что очереди ждет. Он здесь еще слышней, в дороге, Лежащей прямо на восход… Я еду. Спать бы на здоровье, Но мне покамест не до сна: Еще огнями Подмосковья Снаружи ночь озарена. Еще мне хватит этой полки, Еще московских суток жаль. Еще такая даль до Волги, А там-то и начнется даль — За той великой водной гранью. И эта лестница из шпал, Пройдя Заволжье, Предуралье, Взойдет отлого на Урал. Урал, чьей выработки сталью Звенит под нами магистраль. А за Уралом — Зауралье, А там своя, иная даль. А там Байкал, за тою далью, — В полсуток обогнуть едва ль, — А за Байкалом — Забайкалье. А там еще другая даль, Что обернется далью новой. А та, неведомая мне, Еще с иной, большой, суровой, Сомкнется и пройдет в окне… А той порой, отменно точный, Всего пути исполнив срок, Придет состав дальневосточный На Дальний, собственно, Восток; Где перед станцией последней, У пограничного столба, Сдается мне, с земли соседней Глухая слышится пальба… Но я еще с Москвою вместе, Еще во времени одном, И, точно дома перед сном Ее последних жду известий; Она свой голос подает И мне в моей дороге дальней. А там из-за моря восход Встает, как зарево, печальный. И день войны, нещадный день, Вступает в горы и долины, Где городов и деревень Дымятся вновь и вновь руины. И длится вновь бессонный труд, Страда защитников Кореи. С утра усталые ревут Береговые батареи… Идут бои, горит земля. Не нов, не нов жестокий опыт: Он в эти горы и поля Перенесен от стен Европы. И вы, что горе привезли На этот берег возрожденный, От вашей собственной земли Всем океаном отделенный, — Хоть в цвет иной рядитесь вы, Но ошибется мир едва ли: Мы вас встречали у Москвы И до Берлина провожали… Народ – подвижник и герой — Оружье зла оружьем встретил. За грех войны – карал войной, За смерть – печатью смерти метил. В борьбе исполнен новых сил, Он в годы грозных испытаний Восток и Запад пробудил, — И вот — Полмира в нашем стане! Что ж, или тот урок забыт И вновь, под новым только флагом, Живой душе война грозит, Идет на мир знакомым шагом? И, чуждый жизни, этот шаг, Врываясь в речь ночных известий, У человечества в ушах Стоит, как явь и как предвестье. С ним не забыться, не уснуть, С ним не обвыкнуть и не сжиться. Он – как земля во рву на грудь Зарытым заживо ложится… Дорога дальняя моя, Окрестный мир страны обширной, Родные русские поля, В ночи мерцающие мирно, — Не вам ли памятны года, Когда по этой магистрали Во тьме оттуда и туда Составы без огней бежали; Когда тянулись в глубь страны По этой насыпи и рельсам Заводы – беженцы войны — И с ними люди – погорельцы; Когда, стволы зениток ввысь Подняв над «улицей зеленой», Безостановочно неслись Туда, на запад, эшелоны. И только, может, мельком взгляд Тоски немой и бесконечной — Из роты маршевой солдат Кидал на санитарный встречный… Та память вынесенных мук Жива, притихшая, в народе, Как рана, что нет-нет – и вдруг Заговорит к дурной погоде. Но, люди, счастье наше в том, Что счастья мы хотим упорно, Что на века свой строим дом, Свой мир живой и рукотворный. Он всех людских надежд оплот, Он всем людским сердцам доступен. Его ли смерти мы уступим?.. На Спасской башне полночь бьет…

В дороге

Лиха беда – пути начало, Запев дается тяжело, А там, глядишь: пошло, пожалуй? Строка к строке – ну да, пошло. Да как пошло! Сама дорога, — Ты только душу ей отдай, — Твоя надежная подмога, Тебе несет за далью – даль. Перо поспешно по бумаге Ведет, и весело тебе: Взялся огонь, и доброй тяги Играет музыка в трубе. И счастья верные приметы: Озноб, тревожный сердца стук, И сладким жаром лоб согретый, И дрожь до дела жадных рук… …Когда в безвестности до срока, Не на виду еще, поэт Творит свой подвиг одиноко, Заветный свой хранит секрет; Готовит людям свой подарок, В тиши затеянный давно, — Он может быть больным и старым, Усталым – счастлив все равно. И даже пусть найдет морока — Нелепый толк, обидный суд, Когда бранить его жестоко На первом выходе начнут, — Он слышит это и не слышит В заботах нового труда, Тем часом он – поэт, он пишет, Он занимает города. И все при нем в том добром часе: Его Варшава и Берлин, И слава, что еще в запасе, И он на свете не один. И пусть за критиками следом В тот гордый мир войдет жена, Коснувшись к слову, за обедом Вопросов хлеба и пшена, — Все эти беды — К малым бедам, Одна беда ему страшна. Она придет в иную пору, Когда он некий перевал Преодолел, взошел на гору И отовсюду виден стал. Когда он всеми шумно встречен, Самим Фадеевым отмечен, Пшеном в избытке обеспечен, Друзьями в классики намечен, Почти уже увековечен, И хвать писать — Пропал запал! Пропал запал. По всем приметам, Твой горький день вступил в права. Все – звоном, запахом и цветом — Нехороши тебе слова; Недостоверны мысли, чувства, Ты строго взвесил их – не те… И все вокруг мертво и пусто, И тошно в этой пустоте. Да, дело будто бы за малым, А хвать-похвать – и ни рожна. И здесь беда, что впрямь страшна, Здесь худо быть больным, усталым, Здесь горько молодость нужна! Чтоб не смириться виновато, Не быть у прошлого в долгу, Не говорить: я мог когда-то, А вот уж больше не могу. Но верным прежней быть гордыне, Когда ты щедрый, не скупой, И

все, что сделано доныне, Считаешь только черновой; Когда, заминкой не встревожен, Еще беспечен ты и смел, Еще не думал, что положен Тебе хоть где-нибудь предел; Когда – покамест суд да справа — Богат, широк – полна душа — Ты водку пьешь еще для славы, — Не потому, что хороша. И врешь еще для интересу, Что нету сна, И жизнь сложна… Ах, как ты горько, до зарезу, Попозже, молодость, нужна! Пришла беда – и вроде не с кем Делиться этою бедой. А время жмет на все железки, И не проси его: – Постой! Повремени, крутое время, Дай осмотреться, что к чему. Дай мне в пути поспеть со всеми, А то, мол, тяжко одному… И знай, поэт, ты нынче вроде Как тот солдат, что от полка Отстал случайно на походе. И сушит рот ему тоска. Бредет обочиной дороги. Туда ли, нет – не знает сам, И счет в отчаянной тревоге Ведет потерянным часам. Один в пути – какой он житель! Догнать, явиться: виноват, Отстал, взыщите, накажите… А как наказан, так – солдат! Так свой опять – и дело свято. Хоть потерпел, зато учен. А что еще там ждет солдата, То все на свете нипочем… …Изведав горькую тревогу, В беде уверившись вполне, Я в эту бросился дорогу, Я знал, она поможет мне. Иль не меня четыре года, Покамест шла войны страда, Трепала всякая погода, Мотала всякая езда. И был мне тот режим не вреден, Я жил со всеми наравне. Давай-ка, брат, давай поедем: Не только свету, что в окне. Скорее вон из кельи тесной, И все не так, и ты хорош, — Самообман давно известный, Давно испытанный, а все ж — Пусть трезвый опыт не перечит, Что нам дорога – лучший быт. Она трясет и бьет, А – лечит. И старит нас, А – молодит! Понять ли доброму соседу, Что подо мной внизу в купе, Как сладки мне слова: «Я еду, Я еду», – повторять себе. И сколько есть в дороге станций, Наверно б, я на каждой мог Сойти с вещами и остаться На некий неизвестный срок. Я рад любому месту в мире, Как новожил московский тот, Что счастлив жить в любой квартире, Какую бог ему пошлет. Я в скуку дальних мест не верю, И край, где нынче нет меня, Я ощущаю, как потерю Из жизни выбывшего дня. Я сердце по свету рассеять Готов. Везде хочу поспеть. Нужны мне разом Юг и север, Восток и запад, Лес и степь; Моря и каменные горы, И вольный плес равнинных рек, И мой родной далекий город, И тот, где не был я вовек; И те края, куда я еду, И те места, куда – нет-нет — По зарастающему следу Уводит память давних лет… Есть два разряда путешествий: Один – пускаться с места вдаль; Другой – сидеть себе на месте, Листать обратно календарь. На этот раз резон особый Их сочетать позволит мне. И тот и тот – мне кстати оба, И путь мой выгоден вдвойне. Помимо прочего, при этом Я полон радости побыть С самим собою, с белым светом, Что в жизни вспомнить, что забыть… Но знай, читатель, эти строки, С отрадой лежа на боку, Сложил я, будучи в дороге, От службы как бы в отпуску, — Подальше как бы от начальства. И если доброй ты души, Ты на меня не ополчайся И суд свой править не спеши. Не метусись, как критик вздорный, По пустякам не трать огня. И не ищи во мне упорно Того, что знаешь без меня… Повремени вскрывать причины С угрюмой важностью лица. Прочти хотя б до половины, Авось прочтешь и до конца.

Семь тысяч рек

Еще сквозь сон на верхней полке Расслышал я под стук колес, Как слово первое о Волге Негромко кто-то произнес. Встаю – вагон с рассвета в сборе, Теснясь у каждого окна, Уже толпится в коридоре, — Уже вблизи была она. И пыл волненья необычный Всех сразу сблизил меж собой, Как перед аркой пограничной Иль в первый раз перед Москвой… И мы стоим с майором в паре, Припав к стеклу, плечо в плечо, С кем ночь в купе одном проспали И не знакомились еще. Стоим и жадно курим оба, Полны взаимного добра, Как будто мы друзья до гроба Иль вместе выпили с утра. И уступить спешим друг другу Мы лучший краешек окна. И вот мою он тронул руку И словно выдохнул: – Она! – Она! И тихо засмеялся, Как будто Волгу он, сосед, Мне обещал, а сам боялся, Что вдруг ее на месте нет. – Она! — И справа, недалеко, Моста не видя впереди, Мы видим плес ее широкий В разрыве поля на пути. Казалось, поезд этот с ходу — Уже спасенья не проси — Взлетит, внизу оставив воду, Убрав колеса, как шасси. Но нет, смиренно ход убавив У будки крохотной поста, Втянулся он, как подобает, В тоннель решетчатый моста. И загремел над ширью плеса, Покамест сотни звонких шпал, Поспешно легших под колеса, Все до одной не перебрал… И не успеть вглядеться толком, А вот уже ушла из глаз И позади осталась Волга, В пути не покидая нас; Не уступая добровольно Раздумий наших и речей Ничьей иной красе окольной И даже памяти ничьей. Ни этой дали, этой шири, Что новый край за ней простер. Ни дерзкой славе рек Сибири, Коль их касался разговор. Ни заграницам отдаленным, Ни любопытной старине, Ни городам, вчера рожденным, Как будто взятым на войне. Ни новым замыслам ученым, Ни самым, может быть, твоим Воспоминаньям береженым, Местам, делам и дням иным… Должно быть, той влекущей силой, Что люди знали с давних лет, Она сердца к себе манила, Звала их за собою вслед. Туда, где нынешнею славой Не смущена еще ничуть, Она привычно, величаво Свой древний совершала путь… Семь тысяч рек, Ни в чем не равных: И с гор стремящих бурный бег, И меж полей в изгибах плавных Текущих вдаль – семь тысяч рек Она со всех концов собрала — Больших и малых – до одной, Что от Валдая до Урала Избороздили шар земной. И в том родстве переплетенном, Одной причастные семье, Как будто древом разветвленным Расположились по земле. Пусть воды их в ее теченье Неразличимы, как одна. Краев несчетных отраженье Уносит волжская волна. В нее смотрелось пол-России — Равнины, горы и леса, Сады и парки городские И вся наземная краса: Кремлевских стен державный гребень, Соборов главы и кресты; Ракиты старых сельских гребель, Многопролетные мосты; Заводы, вышки буровые, Деревни с пригородом смесь, И школьный дом, где ты впервые Узнал, что в мире Волга есть… Вот почему нельзя не верить, Любуясь этою волной, Что сводит Волга – берег в берег — Восток и Запад над собой; Что оба края воедино Над нею сблизились навек; Что Волга – это середина Земли родной. Семь тысяч рек! В степи к назначенному сроку, Извечный свой нарушив ход, Она пришла донской дорогой В бескрайний плес всемирных вод. Ее стремленью уступила Водораздельная гора. И стало явью то, что было Мечтой еще царя Петра, Наметкой смутной поколений, Нуждой, что меж несчетных дел И нужд иных великий Ленин Уже тогда в виду имел… Пусть в океанском том смешенье Ее волна растворена. Земли родимой отраженье Уже и там несет она. Пусть реки есть, каким дорога Сама собой туда дана И в мире слава их полна; Пусть реки есть мощней намного — Но Волга-матушка одна! И званье матушки носила В пути своем не век, не два — На то особые права — Она, Да матушка Россия, Да с ними матушка Москва. …Сидим в купе с майором рядом, Как будто взяли перевал. Он, мой сосед, под Сталинградом За эту Волгу воевал.

Две кузницы

На хуторском глухом подворье, В тени обкуренных берез Стояла кузница в Загорье, И я при ней с рожденья рос. И отсвет жара горнового Под закопченным потолком, И свежесть пола земляного, И запах дыма с деготком — Привычны мне с тех пор, пожалуй, Как там, взойдя к отцу в обед, Мать на руках меня держала, Когда ей было двадцать лет… Я помню нашей наковальни В лесной тиши сиротский звон, Такой усталый и печальный По вечерам, как будто он Вещал вокруг о жизни трудной, О скудном выручкою дне В той небогатой, малолюдной, Негромкой нашей стороне, Где меж болот, кустов и леса Терялись бойкие пути; Где мог бы все свое железо Мужик под мышкой унести; Где был заказчик – гость случайный, Что к кузнецу раз в десять лет Ходил, как к доктору, от крайней Нужды, когда уж мочи нет. И этот голос наковальни, Да скрип мехов, да шум огня С далекой той поры начальной В ушах не молкнет у меня. Не молкнет память жизни бедной, Обидной, горькой и глухой, Пускай исчезнувшей бесследно, С отцом ушедшей на покой. И пусть она не повторится, Но я с нее свой начал путь, Я и добром, как говорится, Ее обязан помянуть. За все ребячьи впечатленья, Что в зрелый век с собой принес, За эту кузницу под тенью Дымком обкуренных берез. На малой той частице света Была она для всех вокруг Тогдашним клубом, и газетой, И академией наук. И с топором отхожим плотник, И старый воин – грудь в крестах, И местный мученик-охотник С ружьишком ветхим на гвоздях; И землемер, и дьякон медный, И в блестках сбруи коновал, И скупщик лиха Ицка бедный, — И кто там только не бывал! Там был приют суждений ярых О недалекой старине, О прежних выдумщиках-барах, Об ихней пище и вине; О загранице и России, О хлебных сказочных краях; О боге, о нечистой силе, О полководцах и царях; О нуждах мира волостного, Затменьях солнца и луны; О наставленьях Льва Толстого И притесненьях от казны… Там человеческой природе Отрада редкая была Побыть в охоту на народе, Забыть, что жизнь невесела. Сиди, пристроившись в прохладе, Чужой махоркою дыми, Кряхти, вздыхай – не скуки ради, А за компанию с людьми. И словно всяк – хозяин-барин, И ни к чему спешить домой… Но я особо благодарен Тем дням за ранний навык мой. За то, что там ребенком малым Познал, какие чудеса Творит союз огня с металлом В согласье с волей кузнеца. Я видел в яви это диво, Как у него под молотком Рождалось все, чем пашут ниву, Корчуют лес и рубят дом. Я им гордился бесконечно, Я знал уже, что мастер мог Тем молотком своим кузнечным Сковать такой же молоток. Я знал не только понаслышке, Что труд его в большой чести, Что без железной кочедыжки И лаптя даже не сплести. Мне с той поры в привычку стали Дутья тугой, бодрящий рев, Тревожный свет кипящей стали И под ударом взрыв паров. И садкий бой кувалды древней, Что с горделивою тоской Звенела там, в глуши деревни, Как отзвук славы заводской. Полжизни с лишком миновало, И дался случай мне судьбой Кувалду главную Урала В работе видеть боевой. И хоть волною грозной жара Я был далеко отстранен, Земля отчетливо дрожала Под той кувалдой в тыщи тонн. Казалось, с каждого удара У всех под пятками она С угрюмым стоном припадала, До скальных недр потрясена… И пусть тем грохотом вселенским Я был вначале оглушен, Своей кувалды деревенской Я в нем родной расслышал звон. Я запах, издавна знакомый, Огня с окалиной вдыхал, Я был в той кузнице, как дома, Хоть знал, Что это был Урал. Урал! Завет веков и вместе — Предвестье будущих времен, И в наши души, точно песня, Могучим басом входит он — Урал! Опорный край державы, Ее добытчик и кузнец, Ровесник древней нашей славы И славы нынешней творец. Когда на запад эшелоны, На край пылающей земли Ту мощь брони незачехленной Стволов и гусениц везли, — Тогда, бывало, поголовно Весь фронт огромный повторял Со вздохом нежности сыновней Два слова: – Батюшка Урал… Когда, добром его груженный, На встречной скорости состав, Как сквозь тоннель гремит бетонный, С прогибом рельсов даль прорвав, — Не диво мне, что люд вагонный, Среди своих забот, забав, Невольно связь речей теряя, На миг как будто шапку снял, Примолкнет, сердцем повторяя Два слова: – Батюшка Урал… Урал! Я нынче еду мимо, И что-то сжалося в груди: Тебя, как будто край родимый, Я оставляю позади. Но сколько раз в дороге дальней Я повторю – как лег, как встал — И все теплей и благодарней Два слова: – Батюшка Урал… Урал! Невольною печалью Я отдаю прощанью дань… А за Уралом — Зауралье, А там своя, иная даль.

Две дали

Иная даль, иная зона, И не гранит под полотном — Глухая мякоть чернозема Да степь без края за окном. И на ее равнине плоской — Где малой рощицей, где врозь — Старообразные березки Белеют – голые, как кость. Идут, сквозные, негустые, Вдоль горизонта зеленя Да травы изжелта-седые, Под ветром ждущие огня. И час за часом край все шире, Уже он день и два в окне, Уже мы едем в той стране, Где говорят: – У нас, в Сибири… Сибирь! Не что-то там в дали, Во мгле моей дороги длинной, Не бог весть где, не край земли, А край такой же серединный, Как на Урале был Урал, А там – Поволжье, Подмосковье, И все, что ты уже терял За неустанной встречной новью. И ненасытная мечта В пути находит неизменно: Две дали разом – та и та — Влекут к себе одновременно… Стожок подщипанный сенца, Колодец, будка путевая. И в оба от нее конца Уходят, землю обвивая, Две эти дали, как одна. И обе вдруг душе предстали. И до краев душа полна Теплом восторга и печали… Опять рассвет вступил в окно — Ему все ближе путь с востока, А тот стожок давным-давно Уже на западе далеко. И словно год назад прошли Уральской выемки откосы, Где громоздились из земли Пласты породы, как торосы. И позади, вдали места, Что так же шли в окне вагона. И Волга – с волжского моста, И все за нею перегоны. Столичный пригород, огни, Что этот поезд провожали, И те, что в этот час в тени Или в лучах закатных, дали… С дороги – через всю страну — Я вижу отчий край смоленский И вспомнить вновь не премину Мой первый город деревенский. Он славой с древности гремел, Но для меня в ребячью пору Названья даже не имел — Он был один, был просто город . И, как тогда я ни был мал, Я не забыл и не забуду Тот запах, что в избу вступал С отцом, приехавшим оттуда. Как будто, с поскрипом сеней, С морозным облаком надворья, В былинках сена из саней Сам город прибывал в Загорье. Нездешний, редкий, привозной, Тревожно-праздничный и пряный, То запах жизни был иной — Такой немыслимой и странной. Он долго жил для нас во всем: В гостинце каждом и покупке, В нагольном старом полушубке, Что побыл в городе с отцом… Волненью давнему парнишки Доступна полностью душа, Как вспомню запах первой книжки И самый вкус карандаша… Всем, чем к земле родной привязан, Чем каждый день и час дышу, Я, как бы ни было, обязан Той книжке и карандашу; Тому ребячьему смятенью, С каким касался их рукой И приступал к письму и чтенью — Науке первой городской. И что ж такого, что с годами Я к той поре глухим не стал И все взыскательнее память К началу всех моих начал! Я счастлив тем, что я оттуда, Из той зимы, из той избы. И счастлив тем, что я не чудо Особой, избранной судьбы. Мы все – почти что поголовно — Оттуда люди, от земли, И дальше деда родословной Не знаем: предки не вели, Не беспокоились о древе, Рождались, жили в свой черед. Хоть род и мой – он так же древен, Как, скажем, твой, читатель, род… Читатель! Друг из самых лучших, Из всех попутчиков попутчик, Из всех своих особо свой, Все кряду слушать мастер дивный, Неприхотливый, безунывный. (Не то что слушатель иной, Что нам встречается в натуре: То у него сонливый вид, То он свистит, глаза прищуря, То сам прорваться норовит.) Пусть ты меня уже оставил, Загнув странички уголок, Зевнул – хоть это против правил, — И даже пусть на некий срок Вздремнул ты, лежа или сидя, Устав от множества стихов, — Того не зная и не видя, Я на тебя и не в обиде: Я сам, по слабости, таков. Меня, опять же, не убудет, Коль скажешь ты иль кто другой: Не многовато ль, дескать, будет Подряд материи такой, Как отступленья, восклицанья Да оговорок этих тьма? Не стать ли им чрезмерной данью Заветам старого письма? Я повторю великодушно: Не хлопочи о том, дружок, — Читай, пока не станет скучно, А там – бросай. И я – молчок. Тебя я тотчас покидаю, Поникнув скромно головой. Я не о том совсем мечтаю, Чтоб был читатель волевой, Что, не страшась печатной тины, Вплоть до конца несет свой крест И в силу самодисциплины Что преподносят, то и ест. Нет, мне читатель слабовольный, Нестойкий, пуганый милей: Уж если вник, – с меня довольно, Горжусь победою моей, Волнуясь, руки потираю: Ты – мой. И холод по спине: А вдруг такого потеряю? Тогда конец и горе мне. Тогда забьюсь в куток под лавкой И затаю свою беду. А нет – на должность с твердой ставкой В Союз писателей пойду… Продолжим, стало быть, беседу. Для одного тебя, учти, Я с юных дней иду и еду И столько лет уже в пути. И все одна командировка, — Она мне слишком дорога… Но что там – вроде остановка? – Какая станция? – Тайга. Состав стоит, пробег немалый В пути оставив за хвостом. И от уставшего металла Внизу течет звенящий стон. Снаружи говор оживленный, В огне перрон, как днем светло. Опять за стенкою вагонной Полтыщи верст в ночи прошло. Прошли мосты, мелькнули реки, Минули целые края, Которых, может быть, вовеки Вот так и не увижу я, И что за земли – знать не буду — Во сне ушли из-под колес… А тут еще весны причуды, — Не вспять ли время подалось? Как будто мы в таежный пояс Вошли за станцией Тайгой. Теплом полей обдутый поезд Как будто взял маршрут другой. Как будто вдруг сменился климат: Зима – и все вокруг бело. Сухой пурги дремотным дымом Костлявый лес заволокло… Но, с путевой надежной сталью Смыкая туго сталь колес, Спешит состав за новой далью, Гребет пространство паровоз. И разрывает мир единый, Что отступает с двух сторон, На две большие половины, На юг и север вдоль окон. Сквозь муть пурги еще невнятно Вступает новый край в права. А где-то там, в дали обратной, — Урал, и Волга, и Москва, Смоленск, мосты и переправы Днепра, Березины, Двины, Весь запад – до границ державы И дальше – по следам войны, По рубежам ее остывшим, По блиндажам ее оплывшим, По стольким памятным местам… Я здесь, в пути, но я и там — И в той дороге незабвенной, У тех, у дорогих могил, Где мой герой поры военной С войсками фронта проходил. Хоть та пора все дале, дале, Все больше верст, все больше дней. Хоть свет иной, желанной дали В окне вагона все видней. 

Литературный разговор

А скажем прямо, что не шутки — Уже одно житье-бытье, Когда в дороге третьи сутки — Еще едва ли треть ее. Когда в пути почти полмира Через огромные края Пройдет вагон – твоя квартира, Твой дом и улица твоя… В такой дороге крайне дорог Особый лад на этот срок, Чтоб все тебе пришлося впору, Как добрый по ноге сапог. И время года, и погода, И звук привычного гудка, И даже радио в охоту, И самовар проводника… С людьми в дороге надо сжиться, Чтоб стали как свои тебе Впервые встреченные лица Твоих соседей по купе. Как мой майор, седой и тучный, С краснотцей жесткой бритых щек, Иль этот старичок научный, Сквозной, как молодой сморчок. И чтоб в привычку стали вскоре, Как с давних пор заведено, Полузнакомства в коридоре, Где на двоих-троих окно; Где моряка хрустящий китель В соседстве с мягким пиджаком, Где областной руководитель — Не в кабинете со звонком; Где в орденах старик кудрявый Таит в улыбке торжество Своей, быть может, громкой славы, Безвестной спутникам его; Где дама строгая в пижаме Загромоздит порой проход, Смущая щеголя с усами, Что не растут такие сами Без долгих, вдумчивых забот; Где все – как все: горняк, охотник, Путеец, врач солидных лет И лысый творческий работник, С утра освоивший буфет. Все сведены дорожной далью: И тот, и та, и я, и вы, И даже – к счету – поп с медалью Восьмисотлетия Москвы… И только держатся особо, Друг другом заняты вполне, — Выпускники, наверно, оба — Молодожены в стороне. Рука с рукой – по-детски мило — Они у крайнего окна Стоят посередине мира — Он и она, Муж и жена. Своя безмолвная беседа У этой новенькой четы. На край земли, быть может, едут, А может, только до Читы. Ну, до какой-нибудь Могочи, Что за Читою невдали. А может, путь того короче. А что такое край земли? Тот край и есть такое место, Как раз такая сторона, Куда извечно, Как известно, Была любовь устремлена. Ей лучше знать, что все едино, Что место, где ни загадай, Оно – и край, и середина, И наша близь, и наша даль. А что ей в мире все напасти, Когда при ней ее запас! А что такое в жизни счастье? Вот это самое как раз — Их двое, близко ли, далеко, В любую часть земли родной, С надеждой ясной и высокой Держащих путь – рука с рукой… Нет, хорошо в дороге долгой В купе освоить уголок С окошком, столиком и полкой И ехать, лежа поперек Дороги той. И ты не прежний, Не тот, чем звался, знался, жил, А безымянный, безмятежный, Спокойный, дальний пассажир. И нет на лбу иного знака, Дымишь, как всякий табакур. Отрада полная. Однако Не обольщайся чересчур… Хоть не в твоей совсем натуре Трибуной тешиться в пути, Но эту дань литературе И здесь приходится нести. Провинциальный ли, столичный — Читатель наш воспитан так, Что он особо любит личный Иметь с писателем контакт; Заполнить устную анкету И на досуге, без помех Призвать, как принято, к ответу Не одного тебя, а всех. Того-то вы не отразили, Того-то не дали опять. А сколько вас в одной России? Наверно, будет тысяч пять? Мол, дело, собственно, не в счете, Но мимо вас проходит жизнь, А вы, должно быть, водку пьете, По кабинетам запершись. На стройку вас, в колхозы срочно, Оторвались, в себя ушли… И ты киваешь: – Точно, точно, Не отразили, не учли… Но вот другой: – Ах, что там – стройка, Завод, колхоз! Не в этом суть. Бывает, их наедет столько, Творцов, певцов. А толку – чуть. Роман заранее напишут, Приедут, пылью той подышат, Потычут палочкой в бетон, Сверяя с жизнью первый том. Глядишь, роман, и все в порядке: Показан метод новой кладки. Отсталый зам, растущий пред И в коммунизм идущий дед; Она и он – передовые, Мотор, запущенный впервые, Парторг, буран, прорыв, аврал, Министр в цехах и общий бал… И все похоже, все подобно Тому, что есть иль может быть, А в целом – вот как несъедобно, Что в голос хочется завыть. Да неужели В самом деле Тоска такая все кругом — Все наши дни, труды, идеи И завтра нашего закон? Нет, как хотите, добровольно Не соглашусь, не уступлю. Мне в жизни радостно и больно, Я верю, мучаюсь, люблю. Я счастлив жить, служить отчизне, Я за нее ходил на бой. Я и рожден на свет для жизни — Не для статьи передовой. Кончаю книгу в раздраженье. С души воротит: где же край? А края нет. Есть продолженье. Нет, братец, хватит. Совесть знай. И ты киваешь: – Верно, верно, Понятно, критика права… Но ты их слушать рад безмерно — Все эти горькие слова. За их судом и шуткой грубой Ты различаешь без труда Одно, что дорого и любо Душе, мечте твоей всегда, — Желанье той счастливой встречи С тобой иль с кем-нибудь иным, Где жар живой, правдивой речи, А не вранья холодный дым; Где все твое незаменимо, И есть за что тебя любить, И ты тот самый, тот любимый, Каким еще ты можешь быть. И ради той любви бесценной, Забыв о горечи годов, Готов трудиться ты и денно И нощно — Душу сжечь готов. Готов на все суды и толки Махнуть рукой. Все в этом долге, Все в этой доблести. А там… Вдруг новый голос с верхней полки: – Не выйдет… – То есть как? – Не дам… Не то чтоб это окрик зычный, Нет, но особый жесткий тон, С каким начальники обычно Отказ роняют в телефон. – Не выйдет, – протянул вторично. – Но кто вы там, над головой? – Ты это знаешь сам отлично… – А все же? – Я – редактор твой. И с полки, голову со смехом Мой третий свесил вдруг сосед: – Ты думал что? Что ты уехал И от меня? Heт, милый, нет. Мы и в пути с тобой соседи, И все я слышу в полусне. Лишь до поры мешать беседе, Признаться, не хотелось мне. Мне было попросту занятно, Смотрю: ну до чего хорош. Ну как горяч невероятно, Как смел! И как ты на попятный От самого себя пойдешь. Как, позабавившись игрою, Ударишь сам себе отбой. Зачем? Затем, что я с тобою — Всегда, везде – редактор твой. Ведь ты над белою бумагой, Объятый творческой мечтой, Ты, умник, без меня ни шагу, Ни строчки и ни запятой. Я только мелочи убавлю Там, сям – и ты как будто цел. И все нетронутым оставлю, Что сам ты вычеркнуть хотел. Там карандаш, а тут резинка, И все по чести, все любя. И в свет ты выйдешь как картинка, Какой задумал я тебя. – Стой, погоди, – сказал я строго, Хоть самого кидало в дрожь. — Стой, погоди, ты слишком много, Редактор, на себя берешь! И, голос вкрадчиво снижая, Он отвечает: – Не беру. Отнюдь. Я все препоручаю Тебе и твоему перу. Мне самому-то нет расчету Корпеть, черкать, судьбу кляня. Понятно? Всю мою работу Ты исполняешь за меня. Вот в чем секрет, аника-воин, И спорить незачем теперь. Все так. И я тобой доволен И не нарадуюсь, поверь. Я всем тебя предпочитаю, Примером ставлю – вот поэт, Кого я просто не читаю: Тут опасаться нужды нет. И подмигнул мне хитрым глазом: Мол, ты, да я, да мы с тобой… Но тут его прервал я разом: – Поговорил – слезай долой. В каком ни есть ты важном чине, Но я тебе не подчинен По той одной простой причине, Что ты не явь, а только сон Дурной. Бездарность и безделье Тебя, как пугало земли, Зачав с угрюмого похмелья, На белый свет произвели. В труде, в страде моей бессонной Тебя и знать не знаю я. Ты есть за этой только зоной, Ты – только тень. Ты – лень моя. Встряхнусь – и нет тебя в помине, И не слышна пустая речь. Ты только в слабости, в унынье Меня способен подстеречь. Когда, утратив пыл работы, И я порой клоню к тому, Что где-то кто-то или что-то Перу помеха моему… И о тебе все эти строчки, Чтоб кто другой, смеясь, прочел, — Ведь я их выдумал до точки, Я сам. А ты-то здесь при чем? А между тем народ вагонный, Как зал, заполнив коридор, Стоял и слушал возбужденно Весь этот жаркий разговор. И молча тешились забавой Майор с научным старичком. И пустовала полка справа: В купе мы ехали втроем. И только – будь я суевером — Я б утверждать, пожалуй, мог, Что с этой полки запах серы В отдушник медленно протек…