Василий Теркин. Стихотворения. Поэмы

Твардовский Александр Трифонович

Гармонь

По дороге прифронтовой, Запоясан, как в строю, Шел боец в шинели новой, Догонял свой полк стрелковый, Роту первую свою. Шел легко и даже браво По причине по такой, Что махал своею правой, Как и левою рукой. Отлежался. Да к тому же Щелкал по лесу мороз, Защемлял в пути все туже, Подгонял, под мышки нес. Вдруг – сигнал за поворотом, Дверцу выбросил шофер, Тормозит: – Садись, пехота, Щеки снегом бы натер. Далеко ль? – На фронт обратно. Руку вылечил. – Понятно. Не герой? – Покамест нет. – Доставай тогда кисет. Курят, едут. Гроб – дорога. Меж сугробами – туннель. Чуть ли что, свернешь немного, Кто свернул – снимай шинель. – Хорошо – как есть лопата. – Хорошо, а то беда. – Хорошо – свои ребята. – Хорошо, да как когда. Грузовик гремит трехтонный, Вдруг колонна впереди. Будь ты пеший или конный, А с машиной – стой и жди. С толком пользуйся стоянкой. Разговор – не разговор. Наклонился над баранкой, — Смолк шофер, Заснул шофер. Сколько суток полусонных, Сколько верст в пурге слепой На дорогах занесенных Он оставил за собой… От глухой лесной опушки До невидимой реки — Встали танки, кухни, пушки, Тягачи, грузовики, Легковые – криво, косо, В ряд, не в ряд, вперед-назад, Гусеницы и колеса На снегу еще визжат. На просторе ветер резок, Зол мороз вблизи железа, Дует в душу, входит в грудь — Не дотронься как-нибудь. – Вот беда: во всей колонне Завалящей нет гармони, А мороз – ни стать, ни сесть… Снял перчатки, трет ладони, Слышит вдруг: – Гармонь-то есть. Уминая снег зернистый, Впеременку – пляс не пляс — Возле танка два танкиста Греют ноги про запас. – У кого гармонь, ребята? – Да она-то здесь, браток… — Оглянулся виновато На водителя стрелок. – Так сыграть бы на дорожку? – Да сыграть – оно не вред. – В чем же дело? Чья гармошка? – Чья была, того, брат, нет… И сказал уже водитель Вместо друга своего: – Командир наш был любитель… Схоронили мы его. – Так… – С неловкою улыбкой Поглядел боец вокруг, Словно он кого ошибкой, Нехотя обидел вдруг. Поясняет осторожно, Чтоб на том покончить речь: – Я считал, сыграть-то можно, Думал, что ж ее беречь. А стрелок: – Вот в этой башне Он сидел в бою вчерашнем… Трое – были мы друзья. – Да нельзя так уж нельзя. Я ведь сам понять умею, Я вторую, брат, войну… И ранение имею, И контузию одну. И опять же – посудите — Может, завтра – с места в бой… – Знаешь что, – сказал водитель, — Ну, сыграй ты, шут с тобой. Только взял боец трехрядку, Сразу видно – гармонист. Для началу, для порядку Кинул пальцы сверху вниз. Позабытый деревенский Вдруг завел, глаза закрыв, Стороны родной смоленской Грустный памятный мотив… И от той гармошки старой, Что осталась сиротой, Как-то вдруг теплее стало На дороге фронтовой. От машин заиндевелых Шел народ, как на огонь. И кому какое дело, Кто играет, чья гармонь. Только двое тех танкистов, Тот водитель и стрелок, Все глядят на гармониста — Словно что-то невдомек. Что-то чудится ребятам, В снежной крутится пыли. Будто виделись когда-то, Словно где-то подвезли… И, сменивши пальцы быстро, Он, как будто на заказ, Здесь повел о трех танкистах, Трех товарищах рассказ. Не про них ли слово в слово, Не о том ли песня вся. И потупились сурово В шлемах кожаных друзья. А боец зовет куда-то, Далеко, легко ведет. – Ах, какой вы все, ребята, Молодой еще народ. Я не то еще сказал бы, — Про себя поберегу. Я не так еще сыграл бы, — Жаль, что лучше не могу. Я забылся на минутку, Заигрался на ходу, И давайте я на шутку Это все переведу. Обогреться, потолкаться К гармонисту все идут. Обступают. – Стойте, братцы, Дайте на руки подуть. – Отморозил парень пальцы, — Надо помощь скорую. – Знаешь, брось ты эти вальсы, Дай-ка ту, которую… И опять долой перчатку, Оглянулся молодцом И как будто ту трехрядку Повернул другим концом. И забыто – не забыто, Да не время вспоминать, Где и кто лежит убитый И кому еще лежать. И кому траву живому На земле топтать потом, До жены прийти, до дому, — Где жена и где тот дом? Плясуны на пару пара С места кинулися вдруг. Задышал

морозным паром, Разогрелся тесный круг. – Веселей кружитесь, дамы! На носки не наступать! И бежит шофер тот самый, Опасаясь опоздать. Чей кормилец, чей поилец, Где пришелся ко двору? Крикнул так, что расступились: – Дайте мне, а то помру!.. И пошел, пошел работать, Наступая и грозя, Да как выдумает что-то, Что и высказать нельзя. Словно в праздник на вечерке Половицы гнет в избе, Прибаутки, поговорки Сыплет под ноги себе. Подает за штукой штуку: – Эх, жаль, что нету стуку, Эх, друг, Кабы стук, Кабы вдруг — Мощеный круг! Кабы валенки отбросить, Подковаться на каблук, Припечатать так, чтоб сразу Каблуку тому – каюк! А гармонь зовет куда-то, Далеко, легко ведет… Нет, какой вы все, ребята, Удивительный народ. Хоть бы что ребятам этим, С места – в воду и в огонь. Все, что может быть на свете, Хоть бы что – гудит гармонь. Выговаривает чисто, До души доносит звук. И сказали два танкиста Гармонисту: – Знаешь, друг… Не знакомы ль мы с тобою? Не тебя ли это, брат, Что-то помнится, из боя Доставляли мы в санбат? Вся в крови была одежа, И просил ты пить да пить… Приглушил гармонь: – Ну что же, Очень даже может быть. – Нам теперь стоять в ремонте. У тебя маршрут иной. – Это точно… – А гармонь-то, Знаешь что, – бери с собой. Забирай, играй в охоту, В этом деле ты мастак, Весели свою пехоту. – Что вы, хлопцы, как же так?.. – Ничего, – сказал водитель, — Так и будет. Ничего. Командир наш был любитель, Это – память про него… И с опушки отдаленной Из-за тысячи колес Из конца в конец колонны: «По машинам!» – донеслось. И опять увалы, взгорки, Снег да елки с двух сторон… Едет дальше Вася Теркин, — Это был, конечно, он.

Два солдата

В поле вьюга-завируха, В трех верстах гудит война. На печи в избе старуха, Дед-хозяин у окна. Рвутся мины. Звук знакомый Отзывается в спине. Это значит – Теркин дома, Теркин снова на войне. А старик как будто ухом По привычке не ведет. – Перелет! Лежи, старуха. — Или скажет: – Недолет… На печи, забившись в угол, Та следит исподтишка С уважительным испугом За повадкой старика, С кем жила – не уважала, С кем бранилась на печи, От кого вдали держала По хозяйству все ключи. А старик, одевшись в шубу И в очках подсев к столу, Как от клюквы, кривит губы — Точит старую пилу. – Вот не режет, точишь, точишь, Не берет, ну что ты хочешь!.. — Теркин встал: – А может, дед, У нее развода нет? Сам пилу берет: – А ну-ка… — И в руках его пила, Точно поднятая щука, Острой спинкой повела. Повела, повисла кротко. Теркин щурится: – Ну, вот. Поищи-ка, дед, разводку, Мы ей сделаем развод. Посмотреть – и то отрадно: Завалящая пила Так-то ладно, так-то складно У него в руках прошла. Обернулась – и готово. – На-ко, дед, бери, смотри. Будет резать лучше новой, Зря инстру́мент не кори. И хозяин виновато У бойца берет пилу. – Вот что значит мы, солдаты, — Ставит бережно в углу. А старуха: – Слаб глазами. Стар годами мой солдат. Поглядел бы, что с часами, С той войны еще стоят… Снял часы, глядит: машина, Точно мельница, в пыли. Паутинами пружины Пауки обволокли. Их повесил в хате новой Дед-солдат давным-давно: На стене простой сосновой Так и светится пятно. Осмотрев часы детально, — Все ж часы, а не пила, — Мастер тихо и печально Посвистел: – Плохи дела… Но куда-то шильцем сунул, Что-то высмотрел в пыли, Внутрь куда-то дунул, плюнул, — Что ты думаешь, – пошли! Крутит стрелку, ставит пятый, Час – другой, вперед – назад. – Вот что значит мы, солдаты. — Прослезился дед-солдат. Дед растроган, а старуха, Отслонив ладонью ухо, С печки слушает: – Идут! Ну и парень, ну и шут… Удивляется. А парень Услужить еще не прочь. – Может, сало надо жарить? Так опять могу помочь. Тут старуха застонала: – Сало, сало! Где там сало… Теркин: – Бабка, сало здесь. Не был немец – значит, есть! И добавил, выжидая, Глядя под ноги себе: – Хочешь, бабка, угадаю, Где лежит оно в избе? Бабка охнула тревожно, Завозилась на печи. – Бог с тобою, разве можно… Помолчи уж, помолчи. А хозяин плутовато Гостя под локоть тишком: – Вот что значит мы, солдаты, А ведь сало под замком. Ключ старуха долго шарит, Лезет с печки, сало жарит И, страдая до конца, Разбивает два яйца. Эх, яичница! Закуски Нет полезней и прочней. Полагается по-русски Выпить чарку перед ней. – Ну, хозяин, понемножку, По одной, как на войне. Это доктор на дорожку Для здоровья выдал мне. Отвинтил у фляги крышку: – Пей, отец, не будет лишку. Поперхнулся дед-солдат. Подтянулся: – Виноват!.. Крошку хлебушка понюхал. Пожевал – и сразу сыт. А боец, тряхнув над ухом Тою флягой, говорит: – Рассуждая так ли, сяк ли, Все равно такою каплей Не согреть бойца в бою, Будьте живы! – Пейте. – Пью… И сидят они по-братски За столом, плечо в плечо. Разговор ведут солдатский, Дружно спорят, горячо. Дед кипит: – Позволь, товарищ. Что ты валенки мне хвалишь? Разреши-ка доложить. Хороши? А где сушить? Не просушишь их в землянке, Нет, ты дай-ка мне сапог, Да суконные портянки Дай ты мне – тогда я бог! Снова где-то на задворках Мерзлый грунт боднул снаряд. Как ни в чем – Василий Теркин, Как ни в чем – старик солдат. – Эти штуки в жизни нашей, — Дед расхвастался, – пустяк! Нам осколки даже в каше Попадались. Точно так. Попадет, откинешь ложкой, А в тебя – так и мертвец. – Но не знали вы бомбежки, Я скажу тебе, отец. – Это верно, тут наука, Тут напротив не попрешь. А скажи, простая штука Есть у вас? – Какая? – Вошь. И, макая в сало коркой, Продолжая ровно есть, Улыбнулся вроде Теркин И сказал – Частично есть… – Значит, есть? Тогда ты – воин, Рассуждать со мной достоин. Ты – солдат, хотя и млад, А солдат солдату – брат. И скажи мне откровенно, Да не в шутку, а всерьез. С точки зрения военной Отвечай на мой вопрос. Отвечай: побьем мы немца Или, может, не побьем? – Погоди, отец, наемся, Закушу, скажу потом. Ел он много, но не жадно, Отдавал закуске честь, Так-то ладно, так-то складно, Поглядишь – захочешь есть. Всю зачистил сковородку, Встал, как будто вдруг подрос, И платочек к подбородку, Ровно сложенный, поднес. Отряхнул опрятно руки И, как долг велит в дому, Поклонился и старухе И солдату самому. Молча в путь запоясался, Осмотрелся – все ли тут? Честь по чести распрощался, На часы взглянул: идут! Все припомнил, все проверил, Подогнал и под конец Он вздохнул у самой двери И сказал: – Побьем, отец… В поле вьюга-завируха, В трех верстах гремит война. На печи в избе – старуха. Дед-хозяин у окна. В глубине родной России, Против ветра, грудь вперед, По снегам идет Василий Теркин. Немца бить идет.

О потере

Потерял боец кисет, Заискался, – нет и нет. Говорит боец: – Досадно. Столько вдруг свалилось бед: Потерял семью. Ну, ладно. Нет, так на́ тебе – кисет! Запропастился куда-то, Хвать-похвать, пропал и след. Потерял и двор и хату. Хорошо. И вот – кисет. Кабы годы молодые, А не целых сорок лет… Потерял края родные, Все на свете и кисет. Посмотрел с тоской вокруг: – Без кисета, как без рук. В неприютном школьном доме — Мужики, не детвора. Не за партой – на соломе, Перетертой, как костра́. Спят бойцы, кому досуг. Бородач горюет вслух: – Без кисета у махорки Вкус не тот уже. Слаба! Вот судьба, товарищ Теркин. Теркин: – Что там за судьба! Так случиться может с каждым, — Возразил бородачу, — Не такой со мной однажды Случай был. И то молчу. И молчит, сопит сурово. Кое-где привстал народ. Из мешка из вещевого Теркин шапку достает. Просто шапку меховую, Той подругу боевую, Что сидит на голове. Есть одна. Откуда две? – Привезли меня на танке, — Начал Теркин, – сдали с рук. Только нет моей ушанки, Непорядок чую вдруг. И не то чтоб очень зябкий, — Просто гордость у меня. Потому, боец без шапки — Не боец. Как без ремня. А девчонка перевязку Нежно делает, с опаской, И, видать, сама она В этом деле зелена. – Шапку, шапку мне, иначе Не поеду! – Вот дела. Так кричу, почти что плачу, Рана трудная была. А она, девчонка эта, Словно «баюшки-баю»: – Шапки вашей, – молвит, – нету, Я вам шапку дам свою. Наклонилась и надела. – Не волнуйтесь, – говорит И своей ручонкой белой Обкололась: был небрит. Сколько в жизни всяких шапок Я носил уже – не счесть, Но у этой даже запах Не такой какой-то есть… – Ишь ты, выдумал примету. – Слышал звон издалека. – А зачем ты шапку эту Сохраняешь? – Дорога. Дорога бойцу, как память. А еще сказать могу По секрету, между нами, — Шапку с целью берегу. И в один прекрасный вечер Вдруг случится разговор: «Разрешите вам при встрече Головной вручить убор…» Сам привстал Василий с места И под смех бойцов густой, Как на сцене, с важным жестом Обратился будто к той, Что пять слов ему сказала, Что таких ребят, как он, За войну перевязала, Может, целый батальон. – Ишь, какие знает речи, Из каких политбесед: «Разрешите вам при встрече…» Вон тут что. А ты – кисет. – Что ж, понятно, холостому Много лучше на войне: Нет тоски такой по дому, По детишкам, по жене. – Холостому? Это точно. Это ты как угадал. Но поверь, что я нарочно Не женился. Я, брат, знал! – Что ты знал! Кому другому Знать бы лучше наперед, Что уйдет солдат из дому, А война домой придет. Что пройдет она потопом По лицу земли живой И заставит рыть окопы Перед самою Москвой. Что ты знал!.. – А ты постой-ка, Не гляди, что с виду мал, Я не столько, Не полстолько, — Четверть столько! — Только знал. – Ничего, что я в колхозе, Не в столице курс прошел. Жаль, гармонь моя в обозе, Я бы лекцию прочел. Разреши одно отметить, Мой товарищ и сосед: Сколько лет живем на свете? Двадцать пять! А ты – кисет. Бородач под смех и гомон Роет вновь труху-солому, Перещупал все вокруг: – Без кисета, как без рук… – Без кисета, несомненно, Ты боец уже не тот. Раз кисет – предмет военный, На-ко мой, не подойдет? Принимай, я – добрый парень. Мне не жаль. Не пропаду. Мне еще пять штук подарят В наступающем году. Тот берет кисет потертый, Как дитя, обновке рад… И тогда Василий Теркин Словно вспомнил: – Слушай, брат, Потерять семью не стыдно — Не твоя была вина. Потерять башку – обидно, Только что ж, на то война. Потерять кисет с махоркой, Если некому пошить, — Я не спорю, – тоже горько, Тяжело, но можно жить, Пережить беду-проруху, В кулаке держать табак, Но Россию, мать-старуху, Нам терять нельзя никак. Наши деды, наши дети, Наши внуки не велят. Сколько лет живем на свете? Тыщу?.. Больше! То-то, брат! Сколько жить еще на свете, — Год, иль два, иль тыщи лет, — Мы с тобой за все в ответе. То-то, брат! А ты – кисет…

Поединок

Немец был силен и ловок, Ладно скроен, крепко сшит, Он стоял, как на подковах, Не пугай – не побежит. Сытый, бритый, береженый, Дармовым добром кормленный, На войне, в чужой земле Отоспавшийся в тепле. Он ударил, не стращая, Бил, чтоб сбить наверняка. И была как кость большая В русской варежке рука… Не играл со смертью в прятки, — Взялся – бейся и молчи, — Теркин знал, что в этой схватке Он слабей: не те харчи. Есть войны закон не новый: В отступленье – ешь ты вдоволь, В обороне – так ли сяк, В наступленье – натощак. Немец стукнул так, что челюсть Будто вправо подалась. И тогда боец, не целясь, Хряснул немца промеж глаз. И еще на снег не сплюнул Первой крови злую соль, Немец снова в санки сунул С той же силой, в ту же боль. Так сошлись, сцепились близко, Что уже обоймы, диски, Автоматы – к черту, прочь! Только б нож и мог помочь. Бьются двое в клубах пара, Об ином уже не речь, — Ладит Теркин от удара Хоть бы зубы заберечь. Но покуда Теркин санки Сколько мог В бою берег, Двинул немец, точно штангой, Да не в санки, А под вздох. Охнул Теркин: плохо дело, Плохо, думает боец. Хорошо, что легок телом — Отлетел. А то б – конец… Устоял – и сам с испугу Теркин немцу дал леща, Так что собственную руку Чуть не вынес из плеча. Черт с ней! Рад, что не промазал, Хоть зубам не полон счет, Но и немец левым глазом Наблюденья не ведет. Драка – драка, не игрушка! Хоть огнем горит лицо, Но и немец красной юшкой Разукрашен, как яйцо. Вот он – в полвершке – противник. Носом к носу. Теснота. До чего же он противный — Дух у немца изо рта. Злобно Теркин сплюнул кровью, Ну и запах! Валит с ног. Ах ты, сволочь, для здоровья, Не иначе, жрешь чеснок! Ты куда спешил – к хозяйке? Матка, млеко? Матка, яйки? Оказать решил нам честь? Подавай! А кто ты есть, Кто ты есть, что к нашей бабке Заявился на порог, Не спросясь, не скинув шапки И не вытерши сапог? Со старухой сладить в силе? Подавай! Нет, кто ты есть, Что должны тебе в России Подавать мы пить и есть? Не калека ли убогий, Или добрый человек — Заблудился По дороге, Попросился На ночлег? Добрым людям люди рады. Нет, ты сам себе силен, Ты наводишь Свой порядок. Ты приходишь — Твой закон. Кто ж ты есть? Мне толку нету, Чей ты сын и чей отец. Человек по всем приметам, — Человек ты? Нет. Подлец! Двое топчутся по кругу, Словно пара на кругу, И глядят в глаза друг другу: Зверю – зверь и враг – врагу. Как на древнем поле боя, Грудь на грудь, что щит на щит, — Вместо тысяч бьются двое, Словно схватка все решит. А вблизи от деревушки, Где застал их свет дневной, Самолеты, танки, пушки У обоих за спиной. Но до боя нет им дела, И ни звука с тех сторон. В одиночку – грудью, телом Бьется Теркин, держит фронт. На печальном том задворке, У покинутых дворов Держит фронт Василий Теркин, В забытьи глотая кровь. Бьется насмерть парень бравый, Так что дым стоит сырой, Словно вся страна-держава Видит Теркина: – Герой! Что страна! Хотя бы рота Видеть издали могла, Какова его работа И какие тут дела. Только Теркин не в обиде. Не затем на смерть идешь, Чтобы кто-нибудь увидел. Хорошо б. А нет – ну что ж… Бьется насмерть парень бравый — Так, как бьются на войне. И уже рукою правой Он владеет не вполне. Кость гудит от раны старой, И ему, чтоб крепче бить, Чтобы слева класть удары, Хорошо б левшою быть. Бьется Теркин, В драке зоркий, Утирает кровь и пот. Изнемог, убился Теркин, Но и враг уже не тот. Далеко не та заправка, И побита морда вся, Словно яблоко-полявка, Что иначе есть нельзя. Кровь – сосульками. Однако В самый жар вступает драка. Немец горд. И Теркин горд. – Раз ты пес, так я – собака, Раз ты черт, Так сам я – черт! Ты не знал мою натуру, А натура – первый сорт. В клочья шкуру — Теркин чуру Не попросит. Вот где черт! Кто одной боится смерти — Кто плевал на сто смертей. Пусть ты черт. Да наши черти Всех чертей В сто раз чертей. Бей, не милуй. Зубы стисну, А убьешь, так и потом На тебе, как клещ, повисну, Мертвый буду на живом. Отоспись на мне, будь ласков, Да свали меня вперед. Ах, ты вон как! Драться каской? Ну не подлый ли народ! Хорошо же! — И тогда-то, Злость и боль забрав в кулак, Незаряженной гранатой Теркин немца – с левой – шмяк! Немец охнул и обмяк… Теркин ворот нараспашку, Теркин сел, глотает снег, Смотрит грустно, дышит тяжко, — Поработал человек. Хорошо, друзья, приятно, Сделав дело, ко двору — В батальон идти обратно Из разведки поутру. По земле ступать советской, Думать – мало ли о чем! Автомат нести немецкий, Между прочим, за плечом. «Языка» – добычу ночи, — Что идет, куда не хочет, На три шага впереди Подгонять: – Иди, иди… Видеть, знать, что каждый встречный- Поперечный – это свой. Не знаком, а рад сердечно, Что вернулся ты живой. Доложить про все по форме, Сдать трофеи не спеша. А потом тебя покормят, — Будет мерою душа. Старшина отпустит чарку, Строгий глаз в нее кося. А потом у печки жаркой Ляг, поспи. Война не вся. Фронт налево, фронт направо, И в февральской вьюжной мгле Страшный бой идет, кровавый, Смертный бой не ради славы, Ради жизни на земле.

От автора

Сто страниц минуло в книжке, Впереди – не близкий путь. Стой-ка, брат. Без передышки Невозможно. Дай вздохнуть. Дай вздохнуть, возьми в догадку: Что теперь, что в старину — Трудно слушать по порядку Сказку длинную одну Все про то же – про войну. Про огонь, про снег, про танки, Про землянки да портянки, Про портянки да землянки, Про махорку и мороз… Вот уж нынче повелось: Рыбаку лишь о путине, Печнику дудят о глине, Леснику о древесине, Хлебопеку о квашне, Коновалу о коне, А бойцу ли, генералу — Не иначе – о войне. О войне – оно понятно, Что война. А суть в другом: Дай с войны прийти обратно При победе над врагом. Учинив за все расплату, Дай вернуться в дом родной Человеку. И тогда-то Сказки нет ему иной. И тогда ему так сладко Будет слушать по порядку И подробно обо всем, Что изведано горбом, Что исхожено ногами, Что испытано руками, Что повидано в глаза И о чем, друзья, покамест Все равно – всего нельзя… Мерзлый грунт долби, лопата, Танк – дави, греми – граната, Штык – работай, бомба – бей. На войне душе солдата Сказка мирная милей. Друг-читатель, я ли спорю, Что войны милее жизнь? Да война ревет, как море, Грозно в дамбу упершись. Я одно скажу, что нам бы Поуправиться с войной, Отодвинуть эту дамбу За предел земли родной. А покуда край обширный Той земли родной – в плену, Я – любитель жизни мирной — На войне пою войну. Что ж еще? И все, пожалуй, Та же книга про бойца, Без начала, без конца, Без особого сюжета, Впрочем, правде не во вред. На войне сюжета нету. – Как так нету? – Так вот, нет. Есть закон – служить до срока, Служба – труд, солдат – не гость. Есть отбой – уснул глубоко, Есть подъем – вскочил, как гвоздь. Есть война – солдат воюет, Лют противник – сам лютует. Есть сигнал: вперед!.. – Вперед. Есть приказ: умри!.. – Умрет. На войне ни дня, ни часа Не живет он без приказа, И не может испокон Без приказа командира Ни сменить свою квартиру, Ни сменить портянки он. Ни жениться, ни влюбиться Он не может, – нету прав, Ни уехать за границу От любви, как бывший граф. Если в песнях и поется, Разве можно брать в расчет, Что герой мой у колодца, У каких-нибудь ворот, Буде случай подвернется, Чью-то долю ущипнет? А еще добавим к слову; Жив-здоров герой пока, Но отнюдь не заколдован От осколка-дурака, От любой дурацкой пули, Что, быть может, наугад, Как пришлось, летит вслепую, Подвернулся, – точка, брат. Ветер злой навстречу пышет, Жизнь, как веточку, колышет, Каждый день и час грозя. Кто доскажет, кто дослышит — Угадать вперед нельзя, И до той глухой разлуки, Что бывает на войне, Рассказать еще о друге Кое-что успеть бы мне, Тем же ладом, тем же рядом, Только стежкою иной. Пушки к бою едут задом, — Это сказано не мной. 

«Кто стрелял?»

Отдымился бой вчерашний, Высох пот, металл простыл. От окопов пахнет пашней, Летом мирным и простым. В полверсте, в кустах – противник, Тут шагам и пядям счет. Фронт. Война. А вечер дивный По полям пустым идет. По следам страды вчерашней, По немыслимой тропе; По ничьей, помятой, зряшной Луговой, густой траве; По земле, рябой от рытвин, Рваных ям, воронок, рвов, Смертным зноем жаркой битвы Опаленных у краев… И откуда по пустому Долетел, донесся звук, Добрый, давний и знакомый Звук вечерний. Майский жук! И ненужной горькой лаской Растревожил он ребят, Что в росой покрытых касках По окопчикам сидят, И такой тоской родною Сердце сразу обволок! Фронт, война. А тут иное: Выводи коней в ночное, Торопись на «пятачок». Отпляшись, а там сторонкой Удаляйся в березняк, Провожай домой девчонку Да целуй – не будь дурак, Налегке иди обратно, Мать заждалася… И вдруг — Вдалеке возник невнятный, Новый, ноющий, двукратный, Через миг уже понятный И томящий душу звук. Звук тот самый, при котором В прифронтовой полосе Поначалу все шоферы Разбегались от шоссе. На одной постылой ноте Ноет,

воет, как в трубе. И бежать при всей охоте Не положено тебе. Ты, как гвоздь, на этом взгорке Вбился в землю. Не тоскуй. Ведь – согласно поговорке — Это малый сабантуй… Ждут, молчат, глядят ребята, Зубы сжав, чтоб дрожь унять. И, как водится, оратор Тут находится под стать, С удивительной заботой Подсказать тебе горазд: – Вот сейчас он с разворота И начнет. И жизни даст, Жизни даст! Со страшным ревом Самолет ныряет вниз, И сильнее нету слова Той команды, что готова На устах у всех; – Ложись!.. Смерть есть смерть. Ее прихода Все мы ждем по старине. А в какое время года Легче гибнуть на войне? Летом солнце греет жарко, И вступает в полный цвет Все кругом. И жизни жалко До зарезу. Летом – нет. В осень смерть под стать картине, В сон идет природа вся. Но в грязи, в окопной глине Вдруг загнуться? Нет, друзья… А зимой – земля, как камень, На два метра глубиной, Привалит тебя комками, — Нет уж, ну ее – зимой. А весной, весной… Да где там, Лучше скажем наперед: Если горько гибнуть летом, Если осенью – не мед, Если в зиму дрожь берет, То весной, друзья, от этой Подлой штуки – душу рвет. И какой ты вдруг покорный На груди лежишь земной, Заслонясь от смерти черной Только собственной спиной. Ты лежишь ничком, парнишка Двадцати неполных лет. Вот сейчас тебе и крышка, Вот тебя уже и нет. Ты прижал к вискам ладони, Ты забыл, забыл, забыл, Как траву щипали кони, Что в ночное ты водил. Смерть грохочет в перепонках, И далек, далек, далек Вечер тот и та девчонка, Что любил ты и берег. И друзей и близких лица, Дом родной, сучок в стене… Нет, боец, ничком молиться Не годится на войне. Нет, товарищ, зло и гордо, Как закон велит бойцу, Смерть встречай лицом к лицу, И хотя бы плюнь ей в морду, Если все пришло к концу… Ну-ка, что за перемена? То не шутки – бой идет. Встал один и бьет с колена Из винтовки в самолет. Трехлинейная винтовка На брезентовом ремне, Да патроны с той головкой, Что страшна стальной броне. Бой неравный, бой короткий, Самолет чужой, с крестом, Покачнулся, точно лодка, Зачерпнувшая бортом. Накренясь, пошел по кругу, Кувыркается над лугом, — Не задерживай – давай, В землю штопором въезжай! Сам стрелок глядит с испугом: Что наделал невзначай. Скоростной, военный, черный, Современный, двухмоторный — Самолет – стальная снасть — Ухнул в землю, завывая, Шар земной пробить желая И в Америку попасть. – Не пробил, старался слабо. – Видно, место прогадал. – Кто стрелял? – звонят из штаба, — Кто стрелял, куда попал? Адъютанты землю роют, Дышит в трубку генерал. – Разыскать тотчас героя, Кто стрелял? А кто стрелял? Кто не спрятался в окопчик, Поминая всех родных, Кто он – свой среди своих — Не зенитчик и не летчик, А герой – не хуже их? Вот он сам стоит с винтовкой, Вот поздравили его. И как будто всем неловко — Неизвестно отчего. Виноваты, что ль, отчасти? И сказал сержант спроста: – Вот что значит парню счастье, Глядь – и орден, как с куста! Не промедливши с ответом, Парень сдачу подает: – Не горюй, у немца этот — Не последний самолет… С этой шуткой-поговоркой, Облетевшей батальон, Перешел в герои Теркин, — Это был, понятно, он.

О герое

– Нет, поскольку о награде Речь опять зашла, друзья, То уже не шутки ради Кое-что добавлю я. Как-то в госпитале было. День лежу, лежу второй. Кто-то смотрит мне в затылок, Погляжу, а то – герой. Сам собой, сказать, – мальчишка, Недолеток-стригунок. И мутит меня мыслишка: Вот он мог, а я не мог… Разговор идет меж нами, И спроси я с первых слов: – Вы откуда родом сами — Не из наших ли краев? Смотрит он: – А вы откуда? — Отвечаю: – Так и так, Сам как раз смоленский буду, Может, думаю, земляк? Аж привстал герой: – Ну что вы, Что вы, – вскинул головой, — Я как раз из-под Тамбова, — И потрогал орден свой. И умолкнул. И похоже, Подчеркнуть хотел он мне, Что таких, как он, не может Быть в смоленской стороне; Что уж так они вовеки Различаются места, Что у них ручьи и реки И сама земля не та, И полянки, и пригорки, И козявки, и жуки… И куда ты, Васька Теркин, Лезешь сдуру в земляки! Так ли, нет – сказать, – не знаю, Только мне от мысли той Сторона моя родная Показалась сиротой, Сиротинкой, что не видно На народе, на кругу… Так мне стало вдруг обидно, — Рассказать вам не могу. Это да, что я не гордый По характеру, а все ж Вот теперь, когда я орден Нацеплю, скажу я: врешь! Мы в землячество не лезем, Есть свои у нас края. Ты – тамбовский? Будь любезен. А смоленский – вот он я, Не иной какой, не энский, Безымянный корешок, А действительно смоленский, Как дразнили нас, рожок. Не кичусь родным я краем, Но пройди весь белый свет — Кто в рожки тебе сыграет Так, как наш смоленский дед. Заведет, задует сивая Лихая борода: Ты куда, моя красивая, Куда идешь, куда… И ведет, поет, заяривает — Ладно, что без слов, Со слезою выговаривает Радость и любовь. И за ту одну старинную За музыку-рожок В край родной дорогу длинную Сто раз бы я прошел, Мне не надо, братцы, ордена, Мне слава не нужна, А нужна, больна мне родина, Родная сторона!

Генерал

Заняла война полсвета, Стон стоит второе лето. Опоясал фронт страну. Где-то Ладога… А где-то Дон – и то же на Дону… Где-то лошади в упряжке В скалах зубы бьют об лед… Где-то яблоня цветет, И моряк в одной тельняшке Тащит степью пулемет… Где-то бомбы топчут город, Тонут на море суда… Где-то танки лезут в горы, К Волге двинулась беда… Где-то будто на задворке, Будто знать про то не знал, На своем участке Теркин В обороне загорал. У лесной глухой речушки, Что катилась вдоль войны, После доброй постирушки Поразвесил для просушки Гимнастерку и штаны. На припеке обнял землю. Руки выбросил вперед И лежит и так-то дремлет, Может быть, за целый год. И речушка – неглубокий Родниковый ручеек — Шевелит травой-осокой У его разутых ног. И курлычет с тихой лаской, Моет камушки на дне. И выходит не то сказка, Не то песенка во сне. Я на речке ноги вымою. Куда, реченька, течешь? В сторону мою, родимую, Может, где-нибудь свернешь. Может, где-нибудь излучиной По пути зайдешь туда, И под проволокой колючею Проберешься без труда, Меж немецкими окопами, Мимо вражеских постов, Возле пушек, в землю вкопанных, Промелькнешь из-за кустов. И тропой своей исконною Протечешь ты там, как тут, И ни пешие, ни конные На пути не переймут, Дотечешь дорогой кружною До родимого села. На мосту солдаты с ружьями, Ты под мостиком прошла, Там печаль свою великую, Что без края и конца, Над тобой, над речкой, выплакать, Может, выйдет мать бойца. Над тобой, над малой речкою, Над водой, чей путь далек, Послыхать бы хоть словечко ей, Хоть одно, что цел сынок. Помороженный, простуженный Отдыхает он, герой, Битый, раненый, контуженный, Да здоровый и живой… Теркин – много ли дремал он, Землю-мать прижав к щеке, — Слышит: – Теркин, к генералу На одной давай ноге. Посмотрел, поднялся Теркин, Тут связной стоит. – Ну что ж, Без штанов, без гимнастерки К генералу не пойдешь. Говорит, чудит, а все же Сам, волнуясь и сопя, Непросохшую одежу Спешно пялит на себя. Приросла к спине – не стронет.. – Теркин, сроку пять минут. – Ничего. С земли не сгонят, Дальше фронта не пошлют. Подзаправился на славу, И хоть знает наперед, Что совсем не на расправу Генерал его зовет, — Все ж у главного порога В генеральском блиндаже — Был бы бог, так Теркин богу Помолился бы в душе. Шутка ль, если разобраться: К генералу входишь вдруг, — Генерал – один на двадцать, Двадцать пять, а может статься, И на сорок верст вокруг. Генерал стоит над нами, — Оробеть при нем не грех, — Он не только что чинами, Боевыми орденами, Он годами старше всех. Ты, обжегшись кашей, плакал, Ты пешком ходил под стол, Он тогда уж был воякой, Он ходил уже в атаку, Взвод, а то и роту вел. И на этой половине — У передних наших линий, На войне – не кто как он Твой ЦК и твой Калинин. Суд. Отец. Глава. Закон. Честью, друг, считай немалой, Заработанной в бою, Услыхать от генерала Вдруг фамилию свою. Знай: за дело, за заслугу Жмет тебе он крепко руку Боевой своей рукой. – Вот, брат, значит, ты какой. Богатырь. Орел. Ну, просто — Воин! – скажет генерал. И пускай ты даже ростом И плечьми всего не взял, И одет не для парада, — Тут война – парад потом, — Говорят: орел, так надо И глядеть и быть орлом. Стой, боец, с достойным видом, Понимай, в душе имей: Генерал награду выдал — Как бы снял с груди своей — И к бойцовской гимнастерке Прикрепил немедля сам. И ладонью: – Вот, брат Теркин, — По лихим провел усам. В скобках надобно, пожалуй, Здесь отметить, что усы, Если есть у генерала, То они не для красы. На войне ли, на параде Не пустяк, друзья, когда Генерал усы погладил И сказал хотя бы: – Да… Есть привычка боевая, Есть минуты и часы… И не зря еще Чапаев Уважал свои усы. Словом – дальше. Генералу Показалось под конец, Что своей награде мало Почему-то рад боец. Что ж, боец – душа живая, На войне второй уж год… И не каждый день сбивают Из винтовки самолет. Молодца и в самом деле Отличить расчет прямой. – Вот что, Теркин, на неделю Можешь с орденом – домой… Теркин – понял ли, не понял, Иль не верит тем словам? Только дрогнули ладони Рук, протянутых по швам. Про себя вздохнув глубоко, Теркин тихо отвечал: – На неделю мало сроку Мне, товарищ генерал… Генерал склонился строго: – Как так мало? Почему? – Потому – трудна дорога Нынче к дому моему. Дом-то вроде недалечко, По прямой – пустяшный путь… – Ну а что ж? – Да я не речка; Чтоб легко туда шмыгнуть. Мне по крайности вначале Днем соваться не с руки. Мне идти туда ночами, Ну, а ночи коротки… Генерал кивнул: – Понятно! Дело с отпуском – табак. — Пошутил: – А как обратно Ты пришел бы?.. – Точно ж так… Сторона моя лесная, Каждый кустик мне – родня. Я пути такие знаю, Что поди поймай меня! Мне там каждая знакома Борозденка под межой. Я – смоленский. Я там дома. Я там – свой, а он – чужой. – Погоди-ка. Ты без шуток. Ты бы вот что мне сказал… И как будто в ту минуту Что-то вспомнил генерал. На бойца взглянул душевней И сказал, шагнув к стене: – Ну-ка, где твоя деревня? Покажи по карте мне. Теркин дышит осторожно У начальства за плечом. – Можно, – молвит, – это можно. Вот он Днепр, а вот мой дом. Генерал отметил точку. – Вот что, Теркин, в одиночку Не резон тебе идти. Потерпи уж, дай отсрочку, Нам с тобою по пути… Отпуск точно, аккуратно За тобой прошу учесть. И боец сказал: – Понятно. — И еще добавил: – Есть. Встал по форме у порога, Призадумался немного, На секунду на одну… Генерал усы потрогал И сказал, поднявшись: – Ну?.. Скольких он, над картой сидя, Словом, подписью своей, Перед тем в глаза не видя, Посылал на смерть людей! Что же, всех и не увидишь, С каждым к росстаням не выйдешь, На прощанье всем нельзя Заглянуть тепло в глаза. Заглянуть в глаза, как другу, И пожать покрепче руку, И по имени назвать, И удачи пожелать, И, помедливши минутку, Ободрить старинной шуткой: Мол, хотя и тяжело, А, между прочим, ничего… Нет, на всех тебя не хватит, Хоть какой ты генерал. Но с одним проститься кстати Генерал не забывал. Обнялись они, мужчины, Генерал-майор с бойцом, — Генерал – с любимым сыном, А боец – с родным отцом. И бойцу за тем порогом Предстояла путь-дорога На родную сторону, Прямиком – через войну.

О себе

Я покинул дом когда-то, Позвала дорога вдаль. Не мала была утрата, Но светла была печаль. И годами с грустью нежной — Меж иных любых тревог — Угол отчий, мир мой прежний Я в душе моей берег. Да и не было помехи Взять и вспомнить наугад Старый лес, куда в орехи Я ходил с толпой ребят. Лес – ни пулей, ни осколком Не пораненный ничуть, Не порубленный без толку, Без порядку как-нибудь; Не корчеванный фугасом, Не поваленный огнем, Хламом гильз, жестянок, касок Не заваленный кругом; Блиндажами не изрытый, Не обкуренный зимой, Ни своими не обжитый, Ни чужими под землей. Милый лес, где я мальчонкой Плел из веток шалаши, Где однажды я теленка, Сбившись с ног, искал в глуши… Полдень раннего июня Был в лесу, и каждый лист, Полный, радостный и юный, Был горяч, но свеж и чист. Лист к листу, листом прикрытый, В сборе лиственном густом Пересчитанный, промытый Первым за лето дождем. И в глуши родной, ветвистой, И в тиши дневной, лесной Молодой, густой, смолистый, Золотой держался зной. И в спокойной чаще хвойной У земли мешался он С муравьиным духом винным И пьянил, склоняя в сон. И в истоме птицы смолкли… Светлой каплею смола По коре нагретой елки, Как слеза во сне, текла… Мать-земля моя родная, Сторона моя лесная, Край недавних детских лет, Отчий край, ты есть иль нет? Детства день, до гроба милый, Детства сон, что сердцу свят, Как легко все это было Взять и вспомнить год назад. Вспомнить разом что придется — Сонный полдень над водой, Дворик, стежку до колодца, Где песочек золотой; Книгу, читанную в поле, Кнут, свисающий с плеча, Лед на речке, глобус в школе У Ивана Ильича… Да и не было запрета, Проездной купив билет, Вдруг туда приехать летом, Где ты не был десять лет… Чтобы с лаской, хоть не детской, Вновь обнять старуху мать, Не под проволокой немецкой Нужно было проползать. Чтоб со взрослой грустью сладкой Праздник встречи пережить — Не украдкой, не с оглядкой По родным лесам кружить. Чтоб сердечным разговором С земляками встретить день — Не нужда была, как вору, Под стеною прятать тень… Мать-земля моя родная, Сторона моя лесная, Край, страдающий в плену! Я приду – лишь дня не знаю, Но приду, тебя верну. Не звериным робким следом Я приду, твой кровный сын, — Вместе с нашею победой Я иду, а не один. Этот час не за горою, Для меня и для тебя… А читатель той порою Скажет: – Где же про героя? Это больше про себя. Про себя? Упрек уместный, Может быть, меня пресек. Но давайте скажем честно: Что ж, а я не человек? Спорить здесь нужды не вижу, Сознавайся в чем в другом. Я ограблен и унижен, Как и ты, одним врагом. Я дрожу от боли острой, Злобы горькой и святой. Мать, отец, родные сестры У меня за той чертой. Я стонать от боли вправе И кричать с тоски клятой. То, что я всем сердцем славил И любил – за той чертой. Друг мой, так же не легко мне, Как тебе с глухой бедой. То, что я хранил и помнил, Чем я жил – за той, за той — За неписаной границей, Поперек страны самой, Что горит, горит в зарницах Вспышек – летом и зимой… И скажу тебе, не скрою, — В этой книге, там ли, сям, То, что молвить бы герою, Говорю я лично сам. Я за все кругом в ответе, И заметь, коль не заметил, Что и Теркин, мой герой, За меня гласит порой. Он земляк мой и, быть может, Хоть нимало не поэт, Все же как-нибудь похоже Размышлял. А нет, ну – нет. Теркин – дальше. Автор – вслед.

Бой в болоте

Бой безвестный, о котором Речь сегодня поведем, Был, прошел, забылся скоро… Да и вспомнят ли о нем? Бой в лесу, в кустах, в болоте, Где война стелила путь, Где вода была пехоте По колено, грязь – по грудь; Где брели бойцы понуро, И, скользнув с бревна в ночи, Артиллерия тонула, Увязали тягачи. Этот бой в болоте диком На втором году войны Не за город шел великий, Что один у всей страны; Не за гордую твердыню, Что у матушки-реки, А за некий, скажем ныне, Населенный пункт Борки. Он стоял за тем болотом У конца лесной тропы, В нем осталось ровным счетом Обгорелых три трубы. Там с открытых и закрытых Огневых – кому забыть! — Было бито, бито, бито, И, казалось, что там бить? Там в щебенку каждый камень, В щепки каждое бревно. Называлось там Борками Место черное одно. А в окружку – мох, болото, Край от мира в стороне. И подумать вдруг, что кто-то Здесь родился, жил, работал, Кто сегодня на войне. Где ты, где ты, мальчик босый, Деревенский пастушок, Что по этим дымным росам, Что по этим кочкам шел? Бился ль ты в горах Кавказа, Или пал за Сталинград, Мой земляк, ровесник, брат, Верный долгу и приказу Русский труженик-солдат. Или, может, в этих дымах, Что уже недалеки, Видишь нынче свой родимый Угол дедовский, Борки? И у той черты недальной, У земли многострадальной, Что была к тебе добра, Влился голос твой в печальный И протяжный стон: «Ура-а…» Как в бою удачи мало И дела нехороши, Виноватого, бывало, Там попробуй поищи. Артиллерия толково Говорит – она права: – Вся беда, что танки снова В лес свернули по дрова. А еще сложнее счеты, Чуть танкиста повстречал: – Подвела опять пехота. Залегла. Пропал запал. А пехота не хвастливо, Без отрыва от земли Лишь махнет рукой лениво: – Точно. Танки подвели. Так идет оно по кругу, И ругают все друг друга, Лишь в согласье все подряд Авиацию бранят. Все хорошие ребята, Как посмотришь – красота. И ничуть не виноваты, И деревня не взята. И противник по болоту, По траншейкам торфяным Садит вновь из минометов — Что ты хочешь делай с ним. Адреса разведал точно, Шлет посылки спешной почтой, И лежишь ты, адресат, Изнывая, ждешь за кочкой, Скоро ль мина влепит в зад. Перемокшая пехота В полный смак клянет болото, Не мечтает о другом — Хоть бы смерть, да на сухом. Кто-нибудь еще расскажет, Как лежали там в тоске. Третьи сутки кукиш кажет В животе кишка кишке. Посыпает дождик редкий, Кашель злой терзает грудь. Ни клочка родной газетки — Козью ножку завернуть; И ни спичек, ни махорки — Все раскисло от воды. – Согласись, Василий Теркин, Хуже нет уже беды? Тот лежит у края лужи, Усмехнулся: – Нет, друзья, Во сто раз бывает хуже, Это точно знаю я. – Где уж хуже… – А не спорьте, Кто не хочет, тот не верь, Я сказал бы: на курорте Мы находимся теперь. И глядит шутник великий На людей со стороны. Губы – то ли от черники, То ль от холода черны, Говорит: – В своем болоте Ты находишься сейчас. Ты в цепи. Во взводе. В роте. Ты имеешь связь и часть. Даже сетовать неловко При такой, чудак, судьбе. У тебя в руках винтовка, Две гранаты при тебе. У тебя – в тылу ль, на фланге, — Сам не знаешь, как силен, — Бронебойки, пушки, танки. Ты, брат, – это батальон. Полк. Дивизия. А хочешь — Фронт. Россия! Наконец, Я скажу тебе короче И понятней: ты – боец. Ты в строю, прошу усвоить, А быть может, год назад Ты бы здесь изведал, воин, То, что наш изведал брат. Ноги б с горя не носили! Где свои, где чьи края? Где тот фронт и где Россия? По какой рубеж своя? И однажды ночью поздно, От деревни в стороне Укрывался б ты в колхозной, Например, сенной копне… Тут, озноб вдувая в души, Долгой выгнувшись дугой, Смертный свист скатился в уши, Ближе, ниже, суше, глуше — И разрыв! За ним другой… – Ну, накрыл. Не даст дослушать Человека. – Он такой… И за каждым тем разрывом На примолкнувших ребят Рваный лист, кружась лениво, Ветки сбитые летят. Тянет всех, зовет куда-то, Уходи, беда вот-вот… Только Теркин: – Брось, ребята, Говорю – не попадет. Сам сидит как будто в кресле, Всех страхует от огня. – Ну, а если?.. – А уж если… Получи тогда с меня. Слушай лучше. Я серьезно Рассуждаю о войне. Вот лежишь ты в той бесхозной, В поле брошенной копне. Немец где? До ближней хаты Полверсты – ни дать ни взять, И приходят два солдата В поле сена навязать. Из копнушки вяжут сено, Той, где ты нашел приют, Уминают под колено И поют. И что ж поют! Хлопцы, верьте мне, не верьте, Только врать не стал бы я, А поют худые черти, Сам слыхал: «Москва моя». Тут состроил Теркин рожу И привстал, держась за пень, И запел весьма похоже, Как бы немец мог запеть. До того тянул он криво, И смотрел при этом он Так чванливо, так тоскливо, Так чудно, – печенки вон! – Вот и смех тебе. Однако Услыхал бы ты тогда Эту песню, – ты б заплакал От печали и стыда. И смеешься ты сегодня, Потому что, знай, боец: Этой песни прошлогодней Нынче немец не певец. – Не певец-то – это верно, Это ясно, час не тот… – А деревню-то, примерно, Вот берем – не отдает. И с тоскою бесконечной, Что, быть может, год берег, Кто-то так чистосердечно, Глубоко, как мех кузнечный, Вдруг вздохнул: – Ого, сынок! Подивился Теркин вздоху, Посмотрел, – ну, ну! – сказал, — И такой ребячий хохот Всех опять в работу взял. – Ах ты, Теркин. Ну и малый. И в кого ты удался, Только мать, наверно, знала… – Я от тетки родился. – Теркин – теткин, елки-палки, Сыпь еще назло врагу. – Не могу. Таланта жалко. До бомбежки берегу. Получай тогда на выбор, Что имею про запас. – И за то тебе спасибо. – На здоровье. В добрый час. Заключить теперь нельзя ли, Что, мол, горе не беда, Что ребята встали, взяли Деревушку без труда? Что с удачей постоянной Теркин подвиг совершил: Русской ложкой деревянной Восемь фрицев уложил! Нет, товарищ, скажем прямо: Был он долог до тоски, Летний бой за этот самый Населенный пункт Борки. Много дней прошло суровых, Горьких, списанных в расход. – Но позвольте, – скажут снова, — Так о чем тут речь идет? Речь идет о том болоте, Где война стелила путь, Где вода была пехоте По колено, грязь – по грудь; Где в трясине, в ржавой каше, Безответно – в счет, не в счет — Шли, ползли, лежали наши Днем и ночью напролет; Где подарком из подарков, Как труды ни велики, Не Ростов им был, не Харьков, Населенный пункт Борки. И в глуши, в бою безвестном, В сосняке, в кустах сырых Смертью праведной и честной Пали многие из них. Пусть тот бой не упомянут В списке славы золотой, День придет – еще повстанут Люди в памяти живой. И в одной бессмертной книге Будут все навек равны — Кто за город пал великий, Что один у всей страны; Кто за гордую твердыню, Что у Волги у реки, Кто за тот, забытый ныне, Населенный пункт Борки. И Россия – мать родная — Почесть всем отдаст сполна. Бой иной, пора иная, Жизнь одна и смерть одна.