Васька
Шрифт:
– Я тебя вижу насквозь. Тата. Тебе не идут дамские уловки. Я ни на чем не настаиваю. Ты меня, наверное, не поняла, если считаешь, что я на чем-то настаиваю. Мне надо, чтобы ты знала: ты для меня единственная женщина в мире. И все. И можешь поступать, как тебе угодно.
Он стал осматриваться по-собачьи, куда подевался сухарь, понял, что доел, и продолжал:
– Я понимаю, у тебя неприятности. С Платоновым разрыв. У мамы – жаба. А тут еще жених непротрезвевший. Действительно, комично.
Тата подошла к нему, села рядом.
– Не сердись, – сказала она. – Я считала обязанной предупредить тебя. Ведь ты о Чугуевой
Она обстоятельно растолковала все, что узнала от Мити и от самой Чугуевой, и об опасности, которую Чугуева собой представляет. Рассказ ее подействовал на Гошу примерно так же, как вчерашняя выпивка. Он положил рукопись на подоконник и долго перелистывал страницы от начала до конца и от конца к началу.
– Не может быть! – сказал он наконец. – В моем труде ничего этого нет. Как ты говоришь? Дочь кулака?
– Да, Гоша.
– Последний день Помпеи! Сбежала с поселения? Да как же она посмела?..
– Худо, наверное, там было. Не одна она бежала. На метро свыше двух тысяч чужаков выловили.
–Да как же она посмела от меня скрывать такое безобразие?! Она же знала, что я книгу пишу, пьесу и так далее. Она была у меня раз пять или шесть даже. Я ее чаем поил… Ей известно, что я заявление в Союз писателей подал… Что она, с ума спятила?
Он пошагал по комнате, остановился внезапно.
– Ты понимаешь, что со мной будет? Рукопись заслана в набор.
– А мне кажется, выход есть, – сказала Тата. – Замени фамилии и преврати документальную повесть в придуманный роман.
– Чудесно! – закричал Гоша злобно. – У меня голая правда, документ. А ты предлагаешь мне превратиться в тупейного художника, начинать абзац словом «вызвездило»! Договориться с персонажами, как в цирке шапито, кто кого положит на лопатки? Не могу. С искусством надо обращаться на «вы», Тата. – Он пошагал еще немного, подумал и тихо закончил: – Представляешь, какая это египетская работа? Все заново! Да как она посмела, негодница!
– По-моему, Гоша, отчаиваться рано. У тебя готовится пьеса…
– Какая пьеса?! Какая может быть пьеса?! Пьесу держат, ждут выхода повести!.. А ведь как все удачно складывалось. Тираж, интервью, пьеса во МХАТе, Кинарский… В какой карман руку ни сунешь, всюду тридцатки… Уходи, Тата. И никогда не приходи больше. Я родился под злой звездой. Тебе ни к чему вовлекаться в орбиту моих несчастий.
– Не впадай в панику, – остановила его Тата. – И не делай, пожалуйста, из мухи слона. Работа займет немного времени. Если хочешь, я помогу тебе. Хоть я и «ничевоха», по мнению некоторых выскочек, но помочь сумею. Буду переписывать. Вычеркивать «вызвездило».
– Правда?
– Конечно, Гоша. Охотно.
– А что! Чем черт не шутит. А вдруг что-нибудь и получится.
Он сел рядом. Сперва она не заметила, что он обнимает ее, потом вышла из задумчивости и отстранилась. Это его не обескуражило. Радужное настроение вернулось к нему.
– Ты спускалась в шахту? Нет? Напрасно. Там, под землей весело! Что ни говори, а замечательная стройка пятилетки: бегают вагонетки, шумят насосы, отбивные молотки перебивают друг друга, как Бобчинский и… – Он вдруг вскочил, пораженный внезапной мыслью. – Постой! Да ведь на днях в «Огоньке» и в «Литературке» идет мое интервью. Там фамилия названа. После съезда писателей газетчики накинулись на меня, как шакалы. Ведь у меня то самое, к
– А если действие вообще будет происходить не в Москве? Не в метро, а там где-нибудь…
– Где? – разозлился Гоша. – В Таити? Вдали от событий? Благодарю. Такие романы пускай крученые пишут.
– Не дерзи и не малодушничай, – одернула его Тата. – Если бы я была писатель, я бы знала, что делать.
– Что? Что?
– Бесстрашно смотреть правде в глаза и писать все, что тебе известно.
– Да ты что?..
– А что? Ты же сам только что Данта цитировал.
– При чем тут Дант? Я в Союз заявление подал!
– Вот и хорошо. Поставь в повести вопрос о двурушниках. Покажи Чугуеву с обеих сторон. В лицевой – отличная работница, а с изнанки – вредитель, который помимо своей воли разложил не только Осипа, но и комсорга.
– Да ты что! Да за такую постановку вопроса, знаешь, какую отбивную котлету из меня сделают! Повесть идет точно по горьковской колее, а ты переворачиваешь ее вверх колесами… – Он подумал. – Послушай, Тата, а что если принять безумное решение? Что если оставить все так, как есть? Чугуева работает на метро почти год. Ударница. Значкистка похода Кагановича и ЗОТа. Осип и Платонов молчат. Так в чем же дело?
– Ты забыл обо мне.
– Ах, да! Ты собираешься донести на нее?
– Не донести, а разоблачить.
– Хорошо, пусть разоблачить. И тебе не жалко ее? Судя по твоему рассказу, Васька не ведала, что творила, и когда бежала с высылки, и когда бросала мартын. Да и вообще, почему я должен верить ее болтовне? Она была пьяна, пела «Курку», мало ли что ей взбредет в голову.
– Послушай, Гоша, неужели ты не обратил внимания на ее глаза? А ее рабское подчинение Осипу, эта жалкая «Курка»… Отчего это? Работает исступленно, лезет в передовики. Почему? Ты собираешься быть инженером человеческих душ, разве ты не обязан спросить себя: почему?
– Я знаю одно: если ты скажешь про Ваську, Метрострой лишится отличной работницы.
– Значит, и ты хочешь, чтобы я смолчала? Ну Митя – понятно, ладно. Он комсорг шахты. Он кровно заинтересован, чтобы Чугуева «вкалывала», как он выражается, и выполняла на двести процентов нормы. А ты в чем заинтересован? Денежки получить? А истину куда? В карман спрятать?
– А известно ли тебе, Таточка, что истины бывают двух сортов – привычные и непривычные? Привычные приятны, потому что их уже знают и хотят повторять, и повторять, и повторять. Привычным истинам бурно аплодируют, за привычные истины платят высокие гонорары. А вот с непривычной истиной следует обращаться осмотрительно и, как бы тебе сказать, аккуратно. Известен ли тебе Карл Фридрих Гаусс, великий немец, которого называют королем математиков? Гауссу внезапно открылась истина, имеющая отношение не только к судьбам нашей грешной земли, а ко всем мирам, ко всей вселенной. Он увидел неевклидову метрику вселенной. Увидел и смолчал. Смолчал, потому что боялся насмешек. А уж после него ту же непривычную истину открыл венгр Бойяи и наш Лобачевский.