Васька
Шрифт:
– Мери?
– Она. Портупеев, Хусаинов, камеронщик, Заломов…
– Гошка Аш, – добавил Лобода. – Вот они, какие дела. Слыхали? – обратился он к молчаливому семейству и пояснил Мите: – Они молчат, а про себя рады без памяти. Я ихние мысли, как по минеям читаю: «На подсобном участке не больно-то станет главного корчить». Мечтают, что я им оттудова капусту таскать стану… Шиш я вам капусту стану таскать! Ну, чего вылупились?
Дочери, будто по команде, вместе с матерью скрылись за дверью.
– Я ее, – кивнул
В углу зеркала торчала карточка: бравый командир стоит в стременах на вороной лошадке добрых кровей, тянет трензеля.
– С эскадрона меня сам Буденный снимал. Буде-е-енный, не кто-нибудь! Или, к примеру, колхозное строительство. Погонял я их два года, а на третье лето не осталось в колхозе тележных колес. На двадцать лошадей три хода. Чинить – кузнецов нету, раскулачили. А тут сенокос. Что делать? Велел запрягать лошадей в сани. Сняли меня оттудова, велели объяснение писать. Я не обижаюсь. И на Буденного не обижаюсь. А тут что? Прихожу на работу, а на моем кресле инженер сидит. А мне заместо спасибо – выговор за притупление большевистской бдительности. Чужаков, мол, на шахте много. («Худо дело», – подумал Митя). А я тут с какого бока? Я чужаков набирал? Их мне с управления пригоняли. Ежели бы я сам кадры подбирал, ко мне бы ни один сырой элемент не пробрался. («Вовсе худо», – подумал Митя). А я тебе скажу, комсорг, на свой вологодский салтык, не все чужаки, которых чужаками записывают. Тут у нас крутой перегиб.
– Вот это верно! – Митя аж на стуле подпрыгнул. – Правильно! У нас, например, Чугуева…
– Я не кончил. Я тебе не московский, я коренной питерский пролетарий. Я своими ушами Ильича слушал… Наша вся деревня сроду в Питер бегла, в лакеи определялась. И я тоже. На Невском в ресторане служил. Хозяин кабинеты доверял. Я им десертную ложку горчицы выкушивал не жмурившись. Дамы без памяти падали… Вон я какой был громобой.
Лобода показал пальцем. У трубы граммофона висел желтый дагерротип: остолбенелый официант, на руке салфетка, на маленьком лбу чубчик, уложенный на манер параграфа.
– В Питере в аккурат после переворота Ильича слушал. Какие установки делал Ильич про чужаков? Ежели, говорит, помещик – учти, не мелкота какая-нибудь, не кулачки да подкулачники, матерый помещик! – ежели, говорит, помещик не вредный и в хозяйстве разбирается, то в коммуну его пускать не только можно, но и должно. А время было не нынешнее, погорячей.
– Это Ленин говорил? – Митя весь потянулся к Лободе. – Где? Когда?
– Году в девятнадцатом, в двадцатом. Вот
– Поточнее, Федор Ефимович. Когда, а?
– На Петросовете. Ильич на вопросы отвечал.
– Это же в сочинениях должно быть. У вас нет сочинений Ленина?
– У меня только Маркс и Энгельс. «Немецкая идеология». Премия на Первый май. А ты что? Не веришь?
– Верю, верю! Вот у нас, например, Чугуева. Работает отлично, в ударники провели, а оказалось – лишенка.
– Еще не хватало, – Лобода нахмурился. – Какая Чугуева?
– Наша Чугуева, Васька.
Лобода хлебнул чайку, утер губы и проговорил:
– Такой не помню.
– Да как же! Первому Прорабу еще просьбу подавала!
– Не знаю, не знаю… Не знаю… Лишенка, говоришь?
– Лишенка. Беглая со спецвысылки.
– Не знаю… Не знаю, не знаю, не знаю.
– Знаете. Вы велели мне ее с гравиемойки взять. В мою бригаду.
Лобода вздохнул, налил себе новую чашку.
– Условия велели создавать.
Лобода добавил варенья.
– К физкультуре подключать.
– Давай активней закусывай, – посоветовал Лобода. – Шут с ней.
– Как же, Федор Ефимович? Золотая работница.
– У тебя какие предложения?
– У меня конкретные предложения. Я написал Первому Прорабу, чтобы он посодействовал. Вот.
Федор Ефимович стал читать бумагу, по обыкновению, с середины.
– У меня на Первого Прораба твердая надежда, – говорит Митя. – Такой человек поймет. А с вашим авторитетным мнением – и сомневаться нечего…
– С чего это ты его захваливаешь?
– А как же? – Митя опешил. – Вы сами говорили – самородок.
– Самородок, самородок… – Лобода почитал, поглядел, что на другой стороне. Другая сторона была чистая. – Надя печатала?
– Надя. Упросил.
– Самородок, самородок… У кого власть, тот и самородок. Ему что! Машин не хватает – пожалуйста! Нету изоляции, опять же: немедленно предоставить мильон метров галошной подкладки note 2 . – Он снова стал читать бумагу. – «Самоотверженная», «инициативная». Вот как ты ее разукрасил. Картинка, а не лишенка. Кто она тебе?
– Она мне ударница Метростроя, – отчеканил Митя.
– Может, родня?
– Какая родня? Она с Волги, а я с Оренбурга.
– Жил ты с ней, что ли?
– Что вы, Федор Ефимович!
– Чего же ты хлопочешь? Какой тебе-то плюс? Недопонимаю.
– Вот, посмотрите. Васька подала новому начальнику шахты заявление. Все написала: кто она такая, как бежала с высылки, как хотела меня угробить. Вот ее цидуля. – Митя достал бланки нарядов, коряво исписанные химическим карандашом. – Начинается так: «Меня Платонов затягивает в комсомол, а я недостойная…» А дальше начальник читать не стал и переслал мне с резолюцией: «Разобраться и доложить».