Васька
Шрифт:
– Чугуева?
– Зачем Чугуева? Татка! В общем и целом мы с ней договорились. Только она условие ставит: пока не сообщу про Чугуеву в инстанции, расписываться не будет. Может, на пушку берет, не знаю. А что я могу сделать? Бывшего начальника шахты просил заступиться – не желает, и помтех не желает. Татке трепался: Лобода подписал, и Бибиков подписал… Заврался по уши.
– А это нехорошо.
– Конечно, нехорошо. А что сделаешь? Говорит, расписываться не будет. А что мне теперь Чугуева? Она у меня с прошлого месяца не работает. Ее на могилки забрали.
–
– Ну да, на кладбище. Там могильные плиты тесали, надписи… Наших лучших девчат туда направили мрамор для метро шлифовать… Там кореш мой мастером, Шарапов ему фамилия, длинный такой, не поверите… Вот если бы вы себе бы самому на плечи забрались да встали бы в полный рост – такой бы были высоты, как один Шарапов…
Константин Яковлевич рассердился.
– Позвольте, Дмитрий Романович. При чем здесь Шарапов?
– Так ведь Чугуева не у меня теперь работает, а у Шарапова. Формально я за нее не отвечаю. Понятно?
– Понятно, понятно! – напевал Константин Яковлевич. Он ничего не понимал.
– Уж если Чугуеву топить, так в мае мне надо было, когда она меня укокошить хотела. Напишу про нее, а меня спросят, где раньше был. Почему не чесался? Полгода скрывал беглую лишенку!
– Чш-ш-ш! – Константин Яковлевич загородил тонкие губы пальцем. – Разве можно? За стеной соседка! Покорнейше прошу чайку, а там поглядим, – и он запел, потирая руки: – Там поглядим, там поглядим…
– Обождите, Константин Яковлевич. У меня к вам просьба. Только Татке не говорите. Татка между делом сказала, будто вы в Крыму крупное знакомство завели. Наркомшу в лодке катали, жену этого…
– Чш-ш-ш! – Константин Яковлевич выкатил глаза и замахал руками.
– А чего я говорю? Я ничего такого не говорю. Что вы ее в лодке катали, в этом ничего такого нету… Ладно, ладно, понятно… Я на букву скажу. Вот прошение, про кого, сами знаете. На букву Ча. Вот оно. Только никому не показывайте. Ни Татке, никому. Вопрос у меня поставлен на ребрышко. Во-первых, никакая она не кулачка и взята по ошибке. Ладно, ладно. Я на букву скажу. Никакая она не Ка. Она подКа. Ясно? А просьба у меня такая: поедете в гости, покажите, сами знаете, кому.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Константин Яковлевич ошалело.
– Чего тут не понимать? Знакомому. Крымскому. Ну? Улавливаете?
– Чш-ш-ш!
– Скажите ему, Митька, мол, комсорг 41-й бис, головой отвечает. Девчонка – золото. Работяга – во! Безотказная. Ей-богу, правда! Бумага немного замята, ну ничего. Я ее таскал долго. И Лобода ее хвалит, и инженер Бибиков. А как до дела – на тормоза. Запятые поправляют, а подписать боятся. Небось самих коснется – завизжат как поросята…
– Мужчины, чай пить! – послышалось из столовой.
– Обожди! – Митя взял онемевшего профессора под локоть. – Тут вопрос не об Чугуевой. Вопрос об Татке. Нам с ней, куда ни кинь, жизнь жить. Дитё будет. А я – объективно получается – играю на руку, сами знаете, кому… Куда ей такой муж. Да и вам заиметь зятя с пятном – интереса нету. Помогите, Константин Яковлевич!
Константин Яковлевич сунул Митину петицию в первую попавшуюся книгу. Выдающийся профессор, автор дерзких гипотез о миграции лососевых, ученый, показавший образцы мужества на разгрузке гибнущего «Челюскина», в обыкновенном, житейском смысле оборачивался примитивным трусом. Он принадлежал к числу интеллигентов старорежимных. Новому режиму он не сочувствовал, но, чтобы режим об этом не догадывался, регулярно выписывал журнал «Под знаменем марксизма».
Из столовой снова раздался зов. Пришлось идти. Константин Яковлевич был так выбит из колеи, что не замечал ни панбархатного платья супруги, ни торгсиновской зернистой икры – сорок рублей килограмм, ни возвышавшегося на блюде толстенного литерного куска языковой колбасы.
Людей профессор делил на классы, подклассы и виды так же, как рыб. Митю он отнес в разряд морских котов – опасных хищников с ядовитым когтем на конце хвоста. В голову его втемяшилась безумная мысль, а что если письмо, которое всучил ему морской кот, – тонкая, обдуманная провокация? Состряпал петицию в защиту кулачества и втягивает в политическую аферу. Надо держать ухо востро! Не поддаваться! Не произносить ничего такого, что может быть превратно истолковано!
Жена Константина Яковлевича помнила и любила Митю. Она напустила на свое красивое, облагороженное бестужевскими курсами лицо непреклонно приветливое выражение и приготовилась защищать и нарядное платье, и обещающе шикарное угощение. Тата, лукаво поводя белокурой головкой, пыталась вычитать на лицах, что произошло во время затяжного разговора в кабинете. Понять она не могла ничего. Отец с несвойственной ему живостью обогнал Митю и вцепился в хозяйское место. Тарелку стал вытирать салфеткой – признак отвратительного состояния духа.
Не вдаваясь в психологические тонкости, Митя начал управляться с колбасными изделиями.
– Ну как? – не утерпела Тата.
– Там поглядим, там поглядим… – протянул отец, отхлебнул глоток и поперхнулся. Из темного угла смиренно осенял его крестным знамением Николай-чудотворец. При посещении ответственных гостей профессор обыкновенно прятал икону в граммофонную этажерку, а на этот раз забыл.
– Считаю долгом предупредить вас, Дмитрий Романович, что все мы – убежденные атеисты, – сказал он.
– А мы с Таткой у попов венчаться не сговаривались, – отозвался Митя.
– Убежденные атеисты, – продолжал Константин Яковлевич, пропуская мимо ушей Митино замечание. – А иконка – любопытный предмет крепостного творчества. Лик мазан и перемазан, а рамка, жития, по словам знатоков, – верный семнадцатый век. Московская школа. Особенно правые клейма.
– Если загнать, на приданое хватит. Я смеюсь, – сказал Митя.
Но и эту шутку Константин Яковлевич предпочел не услышать.
– Дочери и не замечают ее, – продолжал он. – Мать иногда перекрестится, да и то по инерции. Прогрессистка.