Вася Алексеев
Шрифт:
Вася и его дружки — самые маленькие. Они ходят в первый детский класс.
Нет, что уж говорить, «лица высочайших фамилий» росли не здесь, а если деревня Емельяновка с давних времен была известна русским царям, то для этого была совсем иная причина.
Летними вечерами, вдосталь набегавшись по окрестным пустырям и накупавшись в речке, Вася и его дружки любили посидеть возле старого деда Терентия. Его всегда можно было найти на поросшей травой завалинке дома. Рядом лежали деревянные чурбаки, из которых дед ловко резал ложки или смешные фигурки зверушек. Шесть десятков лет
О Емельяновке дед Терентий рассказывал:
— Вы не глядите, что она такая — домишек четыре десятка и те все закоптелые, как головешки. Теперь Емельяновка, правду сказать, вовсе и не деревня, а так, заводский посад. Что это за деревня, коли полей у ней нет и огородов уже скоро не увидишь, одни свалки кругом? И не крестьяне тут живут, мы только по паспорту крестьяне…
— Вот ты, оголец, — говорил дед, положив руку на Васино плечо, — ты кто по документу? Ты псковский крестьянин будешь, а пока что крестьянский сын. Да ведь ты, поди, и не бывал на Псковщине-то. Батька твой оттуда. На Путиловском не первый десяток лет работает. Только город Санкт-Петербург нас не считает за своих. Куда там, столица! Вот и Емельяновну город тоже не принимает, да и всю заставу. Где протекает Таракановка, Воняловка по-нашему, там у Нарвских ворот, считай, и городу конец…
Да, а, между прочим, Емельяновка постарше Питера будет. Так я слыхал от старых людей, когда сам огольцом был. Еще царь Петр на свет не родился, города Питера даже звания не было, а тут уже с давнишних пор деревня стояла и жили в ней рыбаки.
К нашему времени поближе, когда царицын дворец в Екатерингофе поставили, пригнали в Емельяновну крестьян из дальних губерний. Государевы считались крестьяне, на царской служили охоте — зверя там загонять или что еще.
— И ты, дед, на охоту ходил с царем? — спрашивали ребятишки.
— Ну, то до меня было. Поставили завод, как в песне поется, «недалеко от Нарвской заставы, от почтамта версте на седьмой», тут уж, конечно, не стало охоты. И житель пошел другой — рабочий путиловский народ… У нас в Емельяновне солидный рабочий селится — из механических мастерских, ну из столярной, как я. За Нарвской ведь какой порядок? Кто в горячих цехах работает — те больше на Богомоловской живут. Народу на Богомоловской множество. Потому и зовется она Миллионной. Это народ над своей бедой смеется. Настоящая-то Миллионная около Зимнего дворца. Там князья живут, да заводчики, тузы…
Дед рассказывал, а руки его всё время были заняты делом: резали, строгали крепкие чурбаки. Руки у деда были большие и еще сильные.
— А ты на кулачные бои ходил, дед? — опрашивал кто-нибудь из ребят, глядя на его руки.
— Ходил, кто же не ходил у нас? Вы, чай, малые, тоже бегаете смотреть, как дерутся. Скоро и сами задирать будете. Только бои теперь уже не те, что в прежние годы, не те… Бывало, как выйдет Богомоловская на Огородный — добрая
— А в пиратские бои ты ходил тоже? — спрашивали ребята.
— И в пиратские, — солидным голосом отвечал дед. — Пиратские бои без нас, емельяновских, опокон века не шли. Волынкинские приходили к нам на лодках драться, и с Пряжки. Тут уж начиналась потеха — кто кого перевернет, искупает да поколотит.
Дед откладывал чурбачок и гордо выпячивал стариковскую грудь. Но как-то внук его Митя, подсевший к ребятам, строгальщик из механической, сказал с досадой и насмешкой:
— Бойцы! Чем кровососов бить, своим, значит, скулы сворачивали.
И деду точно стыдно стало. Он сразу согнулся и начал снова резать ложку.
— Може и правда, зряшнее это молодечество — своих бить…
Чем ближе школа, тем они шагают быстрее. Надо успеть до звонка, не то попадет. Дядя Павел, сторож, может послать опоздавших к инспектору или сам надерет уши. Павел — старый унтер, и ему под руку лучше не попадаться.
— Неужто заниматься будем? — с сомнением спрашивает Васю его сосед по парте длинный Петька. — Взрослые-то дома сидят.
— Может, отпустят нас? Тогда домой не пойдем, побежим на площадь к воротам, — живо откликается Вася. — Чего сидеть дома?
Но в школе всё начинается, как обычно. Дядя Павел в положенное время выходит в коридор, размахивая медным колокольчиком на деревянной рукоятке, и, подчиняясь повелительному зову, ребята бредут в зал на молитву.
— Преблагий господи… — заводит высокий мальчишеский голос.
Вася поет вместе со всеми. Он любит петь. Молитва звучит торжественно. Дети не вдумываются в ее слова, просто заучили. Преблагий господи… Еще слишком малы ребята., чтобы задать себе вопрос, как это он, преблагий, допустил то, что случилось вчера? Но они вспоминают — шедшие к царю пели эту же молитву. Перед самым расстрелом.
Учительница Надежда Александровна входит в класс без обычном улыбки, оглядывает, ря, ды учеников и раскрывает журнал. Она читает список и каждый раз, когда в ответ на произнесенную фамилию не слышно звонкого «здесь», с испугом смотрит на пустующее место. Никогда еще в классе не было так много пустующих мест.
— Ну, приступим к занятиям, — говорит учительница, тяжело вздохнув. — Возьмите грифели, пишите.
Она поворачивается к доске и выводит аккуратные наклоненные вперед буквы. Ребята, скрипя грифелями по аспидным дощечкам, пишут вслед за ней: «Маша ест кашу».
— Вон тебе как хорошо, Машка, — говорит громким шепотом Вася, потянув за косу девочку, сидящую перед ним, — кашу, значит, ешь!
— Алексеев, ты уже написал? — спрашивает учительница. — Не мешай другим.
В ее голосе не чувствуется строгости, и обычной уверенности в нем тоже нет. Может быть, это и придает мальчику смелости.
— Надежда Александровна, — неожиданно говорит он, — а в школе бывают забастовки или только на заводе?
— Да что ты, Вася, — торопливо прерывает его учительница. — В школе надо учиться, вы же маленькие…