Вася Алексеев
Шрифт:
Ленин не слышал выступления Чернова, но первые же слова Ильича разбивали вдребезги все доводы эсеровского лидера. Ленин говорил о политике соглашателей, идущей вразрез с интересами народа. Ленин говорил об империалистическом характере войны, он говорил о том, что было важнее всего, что глубоко волновало рабочих. Мир! Земля! Власть Советам! За это Владимир Ильич призывал бороться.
Он говорил просто, и каждое слово доходило до десятков тысяч людей. Он говорил так, что всё сказанное до него эсеровским министром казалось водой, пробежавшей под ногами. А слова Ленина захватывали и зажигали, в сердцах людей закипала
Ленин кончил речь, и снова радостно, взволнованно загудела площадь. Не было конца приветственным крикам. С трибуны пытался говорить меньшевик Грибков, но его и слушать не хотели. Рабочие огромной толпой двинулись к воротам, провожая Владимира Ильича.
— Да здравствует Ленин! — неслось над двором.
Солдат Судаков из шрапнельной мастерской поднялся на трибуну, оттесняя меньшевистского оратора. Перед тысячами людей он снял со своей груди георгиевские кресты и медали, полученные на фронте:
— Эти награды, что я заработал кровью, отдаю на ленинскую «Правду»!
Солдат на митинге было много. «Георгии» посыпались в шапку, подставленную молодым рабочим. Некоторые снимали с себя нательные кресты и тоже бросали туда:
— Пригодятся на нашу газету!
Старый рабочий Белоусов, которого эсеры незадолго перед тем уговорили вступить в их организацию, вечером пришел в помещение трактира «Марьина роща» (там заставские эсеры устроили свой штаб):
— Вы меня, старика, обманом завлекли сюда, а Ленин меня просветил. Вы обманываете народ. Ноги больше моей у вас не будет.
И среди молодых рабочих не было других разговоров, кроме как о речи Ленина. Она взволновала всех. Немало ребят, шедших до того за эсерами, меньшевиками или анархистами, говорили Васе Алексееву:
— Правда, выходит, ваша. Теперь мы видим.
Те, кому не удалось быть на митинге, жадно расспрашивали товарищей. Они хотели, чтобы им повторили каждое ленинское слово, и сокрушались, что не слышали сами, своими ушами. Был среди этих ребят и Ваня Скоринко.
— Как же так, как же так? — твердил он. — Я должен, я обязательно должен увидеть Ленина!
Для тысяч и тысяч людей этот день был поворотным в их жизни.
Вскоре после митинга, на котором выступал Ленин, происходило собрание молодых рабочих. Оно было особенно боевым. Разговор начался с того, что молодежь должна участвовать в выборах наравне со взрослыми. Потом стали говорить обо всем вперемежку — о фокусах заводского начальства, о том, что генералы готовят наступление на фронте, чтобы утопить революцию в солдатской крови, о «разгрузке» Питера. Только допусти ее, — вовсю ударят по рабочему классу. Не раз поминали «Труд и свет», который подпевает Временному правительству. Революционная молодежь должна от этого «Труда и света» отмежеваться.
Ребята тесно сидели на скамейках и на подоконниках. От цигарок бежал к потолку едкий дым.
Представитель партии меньшевиков, пришедший, чтобы «упрочить узы идейной связи с молодежью», уговаривал подождать решения «коренных вопросов» Учредительным собранием. Ребята топали ногами, из рядов неслось «долой!» и кое-что еще покрепче.
Меньшевик обиделся и ушел. Зернов улюлюкнул вслед и пообещал сделать из него котлету.
Выступали по нескольку раз, список требующих слова не был исчерпан до ночи. На следующее утро Скоринко принес Васе Алексееву резолюцию, принятую на собрании. Он сам писал ее.
— Здорово у тебя вышло, — похвалил Вася. — Писатель…
Он, конечно, не думал тогда, что Скоринко в самом деле через несколько лет станет писателем. В тот момент это и не имело для него особого значения — так же, как то, что он сам был поэтом. Важно было другое — резолюция получилась горячая. Как кипяток! В ней не было гладких и круглых слов. Скоринко обладал воображением, он находил сильные эпитеты, чтобы сказать о меньшевиках, «которые продолжают сожительствовать с буржуазией». Ну и о самой буржуазии, и обо всем остальном тоже.
— Надо отвезти резолюцию в «Правду», — предложил Вася.
— Чего ж, очень просто. Доставим.
Редакция «Правды» помещалась на Мойке, у самого Невского. Скоринко бывать в «Правде» еще не доводилось. По дороге, стоя на площадке скрипучего переполненного трамвая, он всё обдумал — как войдет и что скажет. Было приятно представить себе, что, может быть, завтра написанное им прочтут тысячи, а то и сотни тысяч людей. Резолюцию, конечно, напечатают черным броским шрифтом и дадут ей название покрепче» «Молодежь Нарвской заставы требует!» Или что-нибудь в этом роде.
Все-таки, войдя в редакцию, он почувствовал себя не очень уверенно, хотя обстановка там была совсем не официальная. Редакция помещалась в небольшой и довольно темной квартире. Старые обои местами отставали от стен, на них были видны бурые следы плесени, — видно, не успели переклеить после прежних хозяев. «У Шевцова на одного квартира богаче, чем у всей нашей „Правды”», — подумал Скоринко.
В прихожей пахло табаком и солдатской одеждой, входная дверь то и дело хлопала, пропуская посетителей. В первой комнате за столами сидело несколько человек. Одни читали, что-то исправляя, другие писали на узких — в половину ширины обычной тетради — полосках бумаги. Третьи разговаривали деловито и горячо. О чем именно, Иван сразу не мог разобрать. Он только подумал, что всем здесь сейчас не до него. Потоптался в дверях и решил заглянуть в другую комнату.
Выбирать особенно не приходилось. Квартира состояла всего из трех комнат. Та, в которую он зашел, была совсем маленькая. За столом сидел человек, державший перед собой влажный газетный лист с широкими, неровно оборванными краями.
«Тоже занят, видно», — подумал Скоринко, остановившись на пороге. Но человек отложил газету.
— Здравствуйте, юноша, — сказал он так, точно ждал Скоринко. — Откуда и с чем пришли к нам?
Он протянул руку к бумажке, которую держал Иван.
— Садитесь, пожалуйста. Значит, с Путиловского. Прекрасно. Собрание было вчера? А сколько присутствовало молодежи? Сколько выступало? Как приняли резолюцию?