Вавилонский голландец
Шрифт:
Ступеньки. Это были ступеньки. И вели они наверх. Магдала, тяжело дыша, полезла по трапу, соображая, куда бы это ее вывело. «Ну, корабль, ты это, – бормотала она, – ты уж того… не води меня, не води… к людям хочу, а то темно тут у тебя».
Корабль отмалчивался. Точнее, ему было не до разговоров. Он с трудом держался на крутой волне. Его перебранное заново сердце стучало ровно, а все же шторм есть шторм.
«Плохой я моряк, – думала Магдала, толкая тяжелую дверь. – Хороший моряк выполнял бы сейчас капитанские приказы или лежал бы тихо в своей каюте…
Она оглянулась назад.
Сзади было темно, душно и страшно.
Дверь подалась. В лицо Магдале плеснуло водой, ветер набился в нос, в рот и в уши.
Смоет… ой смоет!
Но сама уже боком, спотыкаясь, через два вдоха на третий – поползла-поползла по скользкому настилу, дернула ручку и почти кувырком влетела в рубку.
Ее никто не заметил – ни капитан Бек, ни Атилла. «Ветер, – сказал первый помощник, когда хлопнула дверь, – черт возьми, капитан, сильный ветер и волна». Что ответил капитан, Магдала не расслышала. Она затаилась в углу, под маленьким иллюминатором. Здесь буря ощущалась всем телом – каждая косточка дрожала и отзывалась на удары шторма, но рядом с капитаном и Атиллой ей было спокойнее.
Иногда «Морская птица» кренилась так сильно, что грозовое небо в иллюминаторе почти исчезало, место его занимало море, и тогда серый колышущийся отсвет разливался в полутемной рубке. Магдала не выглядывала наружу, от мешанины воды морской и воды небесной ее тошнило, но вдруг вспыхнул синий, лиловый свет – прямо в глаза, и оказалось, что Магдала смотрит сквозь залитое водой стекло.
И видит паруса посреди бури.
Они были очень страшные. Старые. Древние. Дряхлые корыта. Магдала насчитала их семь: семь оскаленных мертвых корабельных голов всплыли из грязной бурной воды.
Корабль замедлил ход. Он боялся. Злые, сердитые голоса запрыгали по рубке: «Как это – нет хода, так и сяк, перебирали же неделю назад всё!» – «Малым хотя бы! Разворачивайся! Опрокинет же!», – но Магдала это все слышала как сквозь сон, сквозь вату, а вот скрипучие голоса мертвых кораблей доносились, наоборот, очень ясно.
Покойники, понятное дело, не говорили слов. Но Магдала сжалась и обхватила голову руками и зажмурилась: эти семеро ненавидели «Морскую птицу».
Не возвращайся, скрипели они, сказано было: не возвращайся. Теперь не уйдешь.
Корабль мелко затрясся. Может, пытался выжать ход из дизелей. Может, искал выход, но семеро страшных уже обступили со всех сторон. Почти со всех. Оставался один проход, но туда-то как раз корабль двигаться и не хотел.
«Какого такого дьявола не развернетесь? – закричал издалека капитан Бек. – Мы тут что, на дороге в пробке, что ли, где нас вообще носит, туда и сюда!»
Магдала зажмурилась, но под веками словно вспыхнул синий электрический свет – и проклятые утопленники показались еще отчетливее. Магдале теперь казалось, будто она стоит на палубе – никакой надстройки нет, и рубки капитанской тоже нет, один
И в грозовом небе – мачты. Не те, утопленников, – с рваными лохмотьями водорослей на реях, с дрожащими огоньками медуз и морских рыб на концах. Нет, сквозь плотно сжатые веки Магдала видела корабль таким, каким он был до стали и огня.
Это было похоже на неравную драку: семеро мертвых на одного живого. И живой был немолод, потрепан и устал. А мертвые подмигивали друг другу, скалили пробитые борта и хихикали. Им было уже все равно. У них осталась только давняя злоба.
– Смотри какой! Вырядился! Броню натянул, растопырки напялил!
– И куда же это мы идем?
– С грузом фарфора и вина!
– С полным брюхом вонючей солярки!
Один мертвяк с наполовину уцелевшей носовой фигурой (страшная бородатая слепоглазая женщина разевала пустой рот прямо над головой Магдалы) завизжал, перебивая остальных:
– Он меня навылет прострелил! Ненавижу, ненавижу проклятое корыто!
И осел в волне на корму, показывая действительно навылет пробитое осклизлое брюхо. Одна из его рей обломилась и краем зацепила борт «Морской птицы». Корабль вздрогнул, как от затрещины. Или от мерзкого холодного гнилого дыхания: волна с запахом тины и тухлых яиц окатила всё. Атилла крикнул что-то шипящее, рычащее, злое. Снизу, из машинного отделения, жестяным голосом каркнул стармех. Корабль опять затрясся, выжимая лошадиные силы из моторов, но что-то было не так.
– Что, красавчик, – заскрипели и захихикали мертвяки, – что, железочки-то заклинило?
– Развернуться кишка тонка!
И снова толчок – то ли волна, то ли утопленники пинают на радостях, забавляются.
– А я слышал от осьминогов, что ветер еще будет крепчать.
– Иди ты с этими осьминогами, они ГЛУХИЕ! Но ветер еще будет, будет, клянусь своими покойничками.
– Да какие у тебя покойнички, был один к мачте привязан, и того давно поели рыбы! Ты, плавучее решето, лучше гляди, как бы наш малыш не ушел!
– Не уйдет! У него, – невыносимо противным, скрежещущим звуком отдавался «голос» этого утопленника, – железочки заклинило. Старенький он уже! Был бы помоложе да при парусах, может, и ушел бы. А так – не-е, куда он денется!
Магдала открыла глаза на мгновение, высунулась из угла: в рубке вспыхивал и гас красный огонь, выхватывал из тьмы профиль Атиллы, капитановы пальцы на рычагах. За мутным стеклом ярилось море. Утопленников было не разглядеть.
– Поворачивает, сэр, – сказал Атилла.
– Вижу, – коротко отозвался капитан Бек и с хрустом двинул рычаг.
Корабль опять мелко затрясся, в серой пене снаружи мелькнула черная тень.
Магдала заслонилась руками: страшно!
Страшно.
И на твердой земле страшно, когда рядом – зло, а уж на море – и подавно.
Еще один глухой удар, деревянный скрипучий смех – и тут корабль заговорил.
Паруса, сказал он.
Что?
Паруса. Мне нужны.
Я не вижу, сказала Магдала. Где твои паруса?
Паруса!