Шрифт:
Annotation
Зарин Андрей Ефимович
Андрей Зарин
Вчерашняя быль
I.
II.
III.
IV.
V.
VI
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
XIII.
XIV.
XV.
XVI.
XVII.
Зарин Андрей Ефимович
Вчерашняя быль
Вчерашняя быль
I.
Глеб Степанович Кротов был уже десятый год тюремным врачом в одном из южных городов России.
Раньше судьба мотала его из конца в конец по всей Руси, из земства в земство, пока не усадила плотно на покойное место тюремного врача.
И Кротов и жена его были рады успокоиться после пережитых мытарств. К тому же у них уже подрастали дети, Петя и Маня, эти цепкие якори, устанавливающие бег самого быстрого судна. И они сели и были счастливы. Его любили и в тюрьме и в городе. Служба давала ему обеспечение, частная практика -- некоторый избыток.
Дети выросли и учились. Жена пополнела и обратилась в "даму". Они приобрели небольшой особняк с садом, имели экипаж и двух лошадей; квартира их, большая, уютная, -- была обставлена с скромным комфортом.
Жили они почти замкнуто. Он проводил утро в тюрьме, потом выезжал на практику, а по вечерам, большею частью, сидел дома.
Жена бесшумно, неустанно хлопотала по хозяйству, копя и приумножая; дети учились, -- и вся семья собиралась за вечерним чаем вокруг стола в теплой и светлой столовой.
Почти каждый вечер приходил к ним, обратившийся в близкого знакомого, Пухлов, учитель местной гимназии, и они в мирной беседе, а потом за шахматами оканчивали свой день.
Дети уходили по своим комнатам; сама -- вязала или шила, молча думая свои хозяйские думы. Пухлов и Кротов также молча сидели перед шахматной доскою, и в тишине слышен был только монотонный, четкий бой часов, тяжелое сопенье Пухлова, да изредка возглас: "шах!" или стук энергично переставленной фигуры.
В 12 часов Пухлов уходил, а Кротовы начинали укладываться.
Так катилась их жизнь, словно струя сонного ручейка, когда грянула несчастливая война с Японией, а за нею вихрем понеслись кровавые дни нашего смутного времени.
Хлынул буйный поток возмущенных страстей долго кипевшего, скопленного веками негодования; встретился с мутным потоком смятения и злобы перепуганных, потрясенных устоев и закрутился в бешеном водовороте. Светлая заря ярко вспыхнувших надежд окрасилась кровавым отблеском пожаров; радостные крики, приветствовавшие свободу, смешались со стонами, выстрелами и проклятиями...
II.
Кротов
Тюрьма переполнилась; в госпитале появились раненые; работа увеличилась -- и он весь отдался своему делу, находя в сознании честного исполнения своего долга полное успокоение и не думая ни о чем, кроме своих больных.
Дома он с одинаково снисходительной улыбкой слушал и рассказы своих детей, которые, взволнованные, потрясенные, возвращались с митингов, и желчные речи озлобленного Пухлова.
Сама Кротова в первое время заразилась общим восторгом, но после того, как с одного митинга она, задыхаясь набегу, едва спаслась от казацкой нагайки, -- восторг ее охладел сразу, и она, предоставив детям свободу, мирно вернулась к своему хозяйству.
Пухлов же совсем обезумел. Добродушно-шутливый, невозмутимо спокойный, он вдруг словно осатанел.
Двадцать лет из года в год он преподавал по казенному образцу историю и в мужской и женской гимназиях; среди учеников и учениц считал себя незыблемым авторитетом, среди товарищей чувствовал себя старшим и уважаемым; с начальством был почти в приятельских отношениях. Наконец, женившись и овдовев, он оказался собственником хорошего дома на бойкой, торговой улице; имел чин, средства, положение...
И вдруг, этот кровавый призрак революции, эти митинги, хождение по улицам с красными флагами, пение марсельезы, свободное ношение оружия... Авторитет его в гимназии рассыпался, как песочный каравай, и ученики 7-го класса заявили ему, что не желают больше слушать скучные и недобросовестные рассказы...
В первое время ему показалось, что все рушится: жалованье прекратят, дом отнимут, а его выгонят на улицу, заушая и оглушая криками и свистом.
И во время всеобщей забастовки он замер в крошечном кабинете своей тесной квартиры, закрыв ставнями окна, заперев на замки и засовы двери.
Но за дни пережитого им страха и унижения он скопил такой запас ненависти, что потом терял всякое самообладание в столкновении с каждым, сколько-нибудь прикосновенным к красным флагам и митингам.
В первый же вечер после военной расправы в городе, он пришел к Кротовым, уже торжествующий в предчувствии победы, и заговорил хриплым голосом, сопя и задыхаясь от волнения:
– - Всыпали? Успокоились? Небось, как появились казак с нагайкою, да сотня солдат, куда и пыл девался! хи, хи, хи! Только пятки засверкали. Бунтари! Вешать их всех! Вон, у Семенова на фабрике все машины поломали. Кто заплатит? А?
– - За них рабочие уже давно заплатили, -- с горячностью ответил Петя.
– - То есть, как это?
– - тараща круглые глаза, спросил Пухлов.
– - А так, что этот Семенов с них по две шкуры драл. И штрафы и потребительная лавочка, и от себя еще кассу ссуд держал. Два имения уже купить успел. За восемь лет!
– - ответила за брата Маня.
– - Понятно, было бы лучше, если б он им все награбленное вернул. Они бы и машин не ломали. Только жди этого!
– - добавил Петя.
Пухлов откинулся к спинке стула и, приоткрыв рот, изумленно переводил глаза то на вспыхнувшие лица детей, то на Кротова, то на жену его.