Вчерашняя быль
Шрифт:
Кротов чувствовал себя неловко. Маня и Петя горячими глазами впились в худощавое лицо Сурова, который только улыбался концами губ.
– - Все входит в свое русло. Дума идет навстречу правительству, правительство...
– - Пухлов поднял палец, украшенный толстым перстнем... Суров обратился к нему и сказал:
– - Глеб Степанович уже сделал ход. Ваша очередь.
Пухлов словно поперхнулся и вытаращил глаза, потом с тяжелым сопеньем вздохнул и, не окончив фразы, угрюмо обратился к шахматной доске.
Время шло; вечерний чай сменился ужином и в начале первого часа Пухлов поднялся и стал прощаться. Кротов вышел, по обычаю, проводить его в переднюю.
– - Ну, знаете, не поздравляю вас с таким приятелем! Что-то очень припахивает "товарищем"; его, наверное, ни в одном земстве и года не держали. Сплавляйте-ка его поскорее.
Кротов добродушно пожал плечами.
– - А Бог с ним! Он у меня гость на время.
– - И на время не советую. Теперь за этим следят, -- и, шаркая галошами, он прошел в холодные сени.
Маня с вспыхнувшим лицом воскликнула:
– - Но почему вы ему ничего не ответили?
– - и глядела на Сурова с укором.
Петя заступился:
– - Алексей Викторович отлично его оборвал. Чего тебе еще?
Суров сказал:
– - Для чего я вступил бы с ним в спор?
– - Ради выяснения истины, для зашиты своих убеждений!
– - пылко ответила Маня.
– - Ой, как громко! Словно на сцене! Ну, чего же ради я сцепился бы с этим ихтиозавром? Он не спорил бы, а ругался. Убеждать его ни в чем не надо, потому что раз он увидит, что у него ничего не отнимут и он может спокойно произрастать, -- он будет доволен всяким порядком. Ну, его!
– - Суров качнул головою.
Жена Кротова, убрав в буфет вино и водку, добродушно сказала:
– - И правда: ну, его! Зачем его обижать?
– - Бог с ним!
– - воскликнул Кротов, входя, -- и большое спасибо тебе, что меня послушал. Он тут у нас таких страхов натерпелся, что на всю жизнь почернел.
– - Видел я таких. Знаю!..
Суров стал прощаться.
– - Вам уже все приготовили у Глеба.
– - Спасибо!
– - сказал Суров. Он пожал всем руки и прошел в кабинет Кротова.
VII.
Суров загасил лампу, зажег свечу и стал раздеваться, когда в кабинет вошел Кротов.
– - Я не помешаю тебе?
– - спросил он.
– - Нисколько, -- продолжая раздеваться, ответил Суров, -- у меня вообще нет привычек.
– - Тогда я посижу немного с тобою -- сказал Кротов, садясь в кресло подле стола и, обернувшись к Сурову, продолжал: -- не можешь себе представить, как я рад тебя видеть! Поднялось и всколыхнулось все самое светло, чистое, полузабытое. Словно, на волне качает. Словно, помолодел. Ей-Богу!.. ну!..
– - он удобнее уселся в кресло и закурил папиросу: -- я и жена тебе нашу немудрую жизнь рассказали. Теперь ты свою!
– - Я? Свою?
– - Суров уже лег и, прикрывшись одеялом, закурил папиросу. Стриженная голова его с небольшой бородкой и острым носом резким силуэтом отражалась на спинке дивана, покрытой простыней.
– - С чего начать-то?
– - Ну, с того времени, как мы расстались, как тебя арестовали.
– - Рассказывать-то нечего, -- ответил Суров: -- сказать по правде, довольно однообразная история...
И он, сперва монотонно, а потом оживляясь и волнуясь, рассказал свою скитальческую жизнь за промелькнувшие 3 года разлуки.
Кротов слушал, не спуская с него глаз, и весь рассказ
Как его арестовали, тогда, во время выпускных экзаменов, -- так и пошло! Перевезли его тогда в Петербург, в крепость. Девять месяцев держали, ничего не узнали и выпустили.
В крепости была хорошая библиотека, там он французский язык выучил.
Как выпустили, сдал экзамен на аттестат. Спасибо, что разрешили, и в университет поступил. Уроки да лекции, лекции да уроки, сошелся кой с кем... Два года спокойно жил, а там в Вятку, административно, оттуда в Минусинск.
У одного приятеля при аресте мои письма нашли!..
– - пояснил он.
Ну, там уж не до учения; с голоду бы не умереть. Был приказчиком, потом писарем, раз почтальоном. Да! Ничем не брезговал.
Там и женился на дочери дьячка...
Четыре года маячил, отбыл срок и вернулся в Москву. Опять университет. Полтора года работал, а там беспорядки, волнения; выгнали, и, как говорится, столицы лишили. Попал в Харьков. При одном заводе хорошо устроился: 125 рублей, квартира...
– - Ну, да я умею работать, -- усмехнулся Суров и продолжал, -- А тут появился марксизм. Почувствовалась почва! Твердая почва под ногами. Явилась возможность "работать", дельные люди кругом ожили, зашевелились, подобралась компания на диво... А затем... аресты и мой арест. Следствие и без суда ссылка. По тюрьмам тогда в общей сложности четыре года провел и этапом в Сибирь. На десять лет... В Сибири всего испытал. Ну, а потом амнистия -- и пошел домой... А где мой дом?
– - Суров сел на диване и лицо его словно озарилось, -- тогда думал: по всей моей родине, везде, думал, жить, дышать, говорить можно будет! Зари дождались... Что я, измученный этой жаждой общего счастья? Все так думали. Как поехал я со своими ребятами, все словно пьяные. Их в Москве оставил, а сам дальше... партию основывал, на митинги ездил, газету выпускал. А теперь, -- он снова лег и горько засмеялся, -- зайцем бегаю!
– - и он замолчал.
– - А жена... дети?
– - спросил Кротов.
– - Жена померла. Вот, брат, была женщина!
– - он снова сел и спустил на пол босые ноги.
– - Эх, Глеб, верую я вообще в женщину, а выше русской женщины, чище, самоотверженнее -- никого не знаю! И без всякого геройства. Взять, хотя бы, ее. Полюбила, поверила и пошла. Дал я ей собачью долю и хоть бы раз попрекнула... Ну, да это самое обыкновенное. Нашим женам эти лишенья, мыканья, -- не в диковину. Но, вот! Когда меня по тюрьмам таскать начали, когда этапом гнали... она все время подле меня была. Сижу и чувствую, что там за оградой, за стеною, есть она, родная душа! Сижу и семью чувствую! А? Знаю, дети с голоду не помрут; знаю, подлецами не сделаются; знаю, что меня они знают и... любят. И как любят-то. А все она!
Он замолчал и опустил голову, потом встряхнулся.
– - Сподвижница была! Потом, в ссылке, мы уже неразлучны были. Она, дети... и узнал я, как билась она тогда. Чего не испытала! Всякое дело брала, на всякую мерзость натыкалась. В лавке приказчицей была; хозяйский сын проходу не давал. Ушла. В чайной прислуживала. Не смогла -- ушла. Шила, штопала, окна и полы за 8о коп. в день мыла, сиделкой была. И душа ее не вынесла никакого озлобления! И она снова была готова на то же. А?.. Понятно, надорвалась. Померла от тифа. Тиф пустое для крепкого организма, а ее, беднягу, и ветром валило. В Якутске похоронил...