Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия
Шрифт:
“Ясно. Но суд рассматривает вопрос о любви”.
“Вот именно! Речь идёт о любви... Когда я ему рассказала об этом визите, он заявил... – маска всхлипнула, – заявил, что всё это мне приснилось!”
“Успокойтесь, – мягко сказал председатель. – Мы вас слушаем”.
“Я его любила. Как сына, как внука... И вот такой ответ. Я вам скажу, в чём дело... – Шёпотом: – Вы не поверите. Он любил другую женщину”.
“Кого же?”
“Девушку в бокале шампанского. У меня была картина одного немецкого художника...”
Голый
“Надо эту девушку вызвать”.
Секретарь, вполголоса:
“К сожалению, невозможно. Это картина”.
“Так, – сказал председатель. – Свидетельница показывает, что у вас была связь с нарисованной женщиной. Что вы на это скажете?”
Что можно было на это ответить? Сумасшедшая.
“Я бы всё-таки хотел, – сказал писатель, – чтобы всё было по закону. Почему мне не выделили защитника?”
“Ваша просьба отклонена. Адвокату здесь нечего делать. Ведь приговор, – добавил, улыбнувшись, председатель, – по существу уже вынесен”.
“Как это, вынесен. Зачем же тогда вся эта канитель?”
“Бестактный вопрос. Я бы сказал, оскорбительный для суда. – Человек в судейской мантии молча, подняв брови, смотрел на подсудимого. – Не ожидал от вас, – сказал он. – Чтоб это было в последний раз!”
Он обратил взор на другой конец стола. Красная маска заволновалась, послышался хриплый прокуренный голос.
“Чистая фантазия. А если начистоту, я эту ведьму знаю. Картина такая, действительно, была. Порнографическая картинка, прямо скажем. Но дело-то в том, что...”
“Что вы можете сказать о подсудимом?”
“Я его любила, а он оказался неблагодарной свиньёй”.
“Так я и знал, – пробормотал писатель. – Никто тут не скажет обо мне доброго слова... вы специально их подобрали”.
“Попрошу не перебивать свидетельницу”.
“Я его приютила, хотя это было опасно. Люди-то, сами знаете, какие, я имею в виду соседей. Нагрянет милиция, и что я скажу?”
“Ты же говорила, – не выдержал писатель, – что начальник милиции тебя знает. Это я тебя предупреждал, а ты только смеялась... Она не меня любила, а мой... пардон... – Писатель похлопал себя внизу. – Она приучила меня к наркотикам... А потом бросила!”
“Я? бросила?!.. А ты забыл, что было с Алексей Фомичом?”
“Кто такой Алексей Фомич?”
“Это её содержатель. Комсомольский руководитель высокого ранга”.
“Фамилия? Надо вызвать его”, – сказал, отнесясь к секретарю, председатель.
“Поздно! Нет моего дорогого Алексея Фомича. Это он его убил! Убил, а сам смылся. Мне пришлось отвечать...”
“Да как ты смеешь!..”
“Предупреждаю, если вы ещё раз позволите себе перебивать...”
“Что? что вы можете со мной сделать? – плача, выкрикнул писатель. – Со мной уже всё сделали... Проклятая жизнь, – бормотал он. – Проклятая страна...”
“Если вы ещё раз... Вы будете выведены из зала”.
“Х-ха.
“Заседание продолжается, – выдержав паузу, величественно сказал председатель. Писателю: – А вам советую выбирать выражения. Проклятая страна... как это у вас язык повернулся сказать такое!”
Последние лучи солнца блестели на его черепе. Он обратился к зелёной маске:
“Ваша очередь”.
Маска молчала.
“У вас есть претензии к... этому господину?”
Она кивнула.
“Пожалуйста”.
“Я женщина. Баба, по-простому говоря”.
“Так. И... и что же?”
“Ничего”, – сказала зелёная маска.
“Мы вас слушаем, – мягко сказал председатель. – Вы хотели что-то сказать суду. Что вы хотели сказать?”
“А то, что не каждому такая баба достанется”.
“Вы хотите сказать – такая, как вы? Он вас не оценил?”
“Он ходил в деревню. Ко мне ходил, ночью”.
“Как, будучи заключённым?”
“Он был бесконвойный. Ну и пользовался, что никто не видел”.
“Следовательно, ещё одно грубое нарушение закона. Внесите, – сказал председатель секретарю, – соответствующее дополнение в обвинительное заключение... Продолжайте, мы вас слушаем”.
“Да я не о том. Вот он, значит, ходил ко мне в деревню”.
“Как называется ваша деревня?”
“Кукуй”.
“Красивое название, – сказал председатель. – Далеко?”
“Что далеко?”
“Далеко ли он ходил к вам?”
“Недалече. Вёрст восемь будет. А ночи были чудные, звёзды, словно брильянты, глаз не оторвёшь!”
“Вы очень поэтически выражаетесь... Если я вас правильно понял, вы чувствуете себя оскорблённой. Чем он вас обидел?”
“Ради этого только и ходил”.
“Ради того, чтобы любоваться ночным небом?”
“Люди не видали, а Бог всё видит”, – сказала маска, и все согласно закивали.
“Хгм... – Председатель суда прочистил голос. – Итак?”
“Это бывает, у некоторых душевнобольных, – заметил писатель. – Когда они слышат голоса, и все их в чём-то обвиняют, ругают...”
“Это вы о свидетельнице?”
“Да при чём тут свидетельница. Я хочу сказать, это бывает. Но я ведь не сумасшедший”.
“Если бы он любил, – лепетала маска, – а у него только одно на уме... Придёт, и сразу – давай, ложись”.
“Вы хотите сказать... э?”
Маска не слушала.
“Я-то была... какая я была, о-ох! Да на меня заглядеться можно было! Глаз не оторвёшь! Молодая, ядрёная. Шея как у царевны-лебеди. Груди белые, круглые, в руки возьмёшь – словно пышки. Словно мне семнадцать лет, а соски как у зрелой бабы, словно вишни, высокие, сладкие... Вот здесь, – маска показала на талию, – тоненькая, как девушка, а бёдра! Широкие, пышные, и передница, и задница, прости Господи, да ведь только Бог один может такое создать; а самая-то сладость, она внизу, она не видна. Нежная, розовая, глубокая – пропадёшь!”