Вдали
Шрифт:
Лоример ехал бок о бок с Хоканом и признался ему на их особом жаргоне, что с самого начала неправильно подходил к экспедиции. В подобных суровых условиях да с ограниченным научным снаряжением невозможно найти те миниатюрные крупицы доказательств, что он ищет. Остатки тканей в соленой пустыне на солнцепеке? Невозможно. Вода. Нужна вода. Следы примитивной формы жизни могли сохраниться лишь в жидкой среде.
— Заметил ли ты, что мы идем под уклон? — спросил он.
Хокан заерзал в седле и растерянно оглядел белые пустоши.
— Уклон, конечно, слабый. Но он есть, — сказал Лоример. — Я подозревал, что мы на пологом склоне, и подтвердил этим утром с веревкой, когда вы меня нашли. Я привязал ее к палке в одном футе над землей и ушел, натягивая ее. Через семьдесят шагов я привязал веревку к другой
Они все подвигались вперед. Из-за непрерывного ячеистого узора на соли равнина угнетала еще больше. Несмотря на весь его ужас, единообразный простор мог и успокаивать. Хокан хорошо это узнал на себе — он частенько забывался и становился такой же пустотой, как бездна вокруг, и те мгновения забвения были единственным милосердием пустыни. Но размеренные ячейки словно удушали. Невозможно удержаться от их пересчета, от высматривания узоров внутри узоров, от сравнения толщины линий, от поиска самой маленькой или большой ячейки на виду, от поиска самой ровной, от гадания, сколько еще идти до какой-либо ячейки, от подсчетов, сколько их до горизонта. Сплошные линии, вынуждавшие разум к отупляющим играм, были извращенным напоминанием о безграничности, которой они бросили вызов. Как же Хокана утешало бесконечное ночное небо после тех долгих клетчатых дней! Этот свод раскидывался еще шире пустыни, но хотя бы не дразнил линиями и ячейками с их несбыточным посулом завершения. Предлагала ночь и отдохновение от неизменной белизны — цвета их жажды, а жажда стала всем. После первой вспышки насилия запасы воды пришлось постоянно стеречь с оружием. Со временем, хоть жара не спадала, Хокан заметил, что никто больше не потеет. Его моча порыжела, облегчаться стало больно. Двое уже страдали от галлюцинаций. Теперь Хокан знал человеческий организм достаточно хорошо, чтобы понимать: они умрут через считаные дни.
Точка на горизонте не была миражом, потому что ее видели все. Один из людей следопыта издал хриплый вопль. Другой рассмеялся. Точка стала фургоном. Без животных. Фургон стал развалиной. Вокруг выцветших останков — выбеленные кости волов. На дне фургона — скелеты трех детей и их родителей. Один из мужчин разрыдался. Он все завывал, скривив лицо в мину скорби, но слезы не шли. Он схватил берцовую кость и пытался прибить Лоримера. Заступился только Хокан. Остальные метали глазами молнии, но были слишком измождены для слаженного бунта. Оправившись от шока после неудавшегося покушения, Лоример принялся разбирать старую телегу. Он еле слышно велел собрать как можно больше досок. Никто не шелохнулся.
— Хотите воды? Собирайте доски! — взревел Лоример.
Они раскурочили брошенный фургон, не трогая тел. Сняв покрышку со своего, чтобы освободить место для длинных досок, они погрузили дерево и приготовились отправляться.
— Как ни печально, — шепнул Лоример Хокану, когда они снова тронулись в путь, — по-моему, эти тела — добрый знак.
И он оказался прав. Вскоре после этого они увидели облака у земли. Это напоминало конец света — будто равнины внезапно обрывались и дальше шло только небо во всех направлениях, даже вниз.
— Вода, — сказал следопыт.
Обезумевшие люди помчались к отражению неба. Напрасно Лоример пытался их остановить. Они с Хоканом шли трусцой. Когда они добрались до водоема, мужчины задыхались на берегу рядом с лужицами своей рвоты. Один встал, и его вырвало. Лоример попытался что-то проговорить, но голос ему отказал. Он попытался снова.
— Соленые озера, — сказал он.
— Ты обещал воду, — прошептал следопыт.
— Да, — ответил Лоример. — Разведите костер из досок.
Мужчины на выжженной земле уставились на него так, будто не понимали слов, но, преодолев изумление, взялись за дело. Белые равнины светились ярче костра, сводя его не более чем к судороге в воздухе. Пока спутники трудились, Лоример налил рассол на дно их самого большого котла и
— Питьевая вода, — объявил Лоример, пополняя один из опустевших бочонков. Следопыт недоверчиво сделал глоток. Посмотрел на товарищей и кивнул. Все воззрились на натуралиста в благоговении.
Повторяя процедуру, он объяснил Хокану ее общий принцип — испарение, вес соли, конденсация. Объяснил он и как погибшая семья показала ему, что соленое озеро уже недалеко: вполне очевидно, они скончались примерно в одно время, скорее всего — по одной причине. Он предположил, что все они напились соленой воды, а когда и без того обезвоженных путников стошнило, у них не осталось ни шанса.
Солнце садилось. Ночью они продолжали кипятить воду и восполнили запасы. Полыхающее пламя давало дополнительный повод для радости. Они были почти что счастливы.
Наутро Лоример бродил по колено в озере. Отравленная жижа в низине казалась дистиллятом равнин и небес вокруг — бесцветных и бесстрастно враждебных к жизни. У натуралиста была метровая трубка со стеклянным дном и ручками на открытом верху. Погружая в озеро конец цилиндра с окошком, он мог видеть под водой. Чем и занимался весь день. Иногда он вылавливал камешки. Большинство тут же бросал обратно в воду, но время от времени находил что-то достойное дальнейшего изучения и складывал на берегу. К середине утра там выстроилась вереница одинаковых (по крайней мере, на глаз Хокана) белых камешков. Люди тем временем возвели из шестов и брезента укрытия от солнца и прятались там вместе с лошадьми и ослами. Поначалу они наблюдали за Лоримером с любопытством, но, уловив, сколь однообразна его работа, надвинули шляпы на нос и задремали. Хокан вызвался было помочь, но Лоример, пребывая мыслями где-то далеко, ответил, что у него нет времени объяснять, что ему нужно. К полудню вода, соль и солнце выжгли и освежевали Лоримера до неузнавания. Его дрожащие губы чудовищно распухли. Ему было все трудней сдерживать тремор, рябь вокруг его смотровой трубы превратилась в мелкие волны.
Той ночью, дрожа в мехах, он слезно умолял Хокана не дать его увезти.
— Это пройдет. Это просто солнце, — сказал он, сотрясаясь. — Прошу. Со мной ничего не случится. Если мы уйдем. Я больше никогда сюда не вернусь. В жизни. Обещай. Это. Ерунда. Всего лишь солнечный удар. Скажи им. Деньги. Это. Ерунда. Прошу. Прошу.
Заснул он в слезах.
По-настоящему он уже не проснулся. На рассвете, когда из его снов началось сочиться бормотание, горячка уже сделала из него свою безвольную куклу. Хокан не стал противиться приказу следопыта уложить Лоримера в фургон и уезжать.
8
Новая тяжесть запустения легла на этот и так несчастный край. Безжизненная равнина со множащимися ячейками не менялась. Солнце, как всегда, оставалось пронизывающим и вездесущим, острым и тупым. Лишь одно изменилось в этой неизбывной монотонности — одиночество Хокана, то единственное, что имело глубину в этом плоском и плющащем мире. Лоример угасал среди своих ящиков и банок, и Хокан чувствовал внутри себя дыру едва ли не столь же бездонную, как пустота, поглотившая его во время путешествия через Атлантический океан. По Лоримеру он скучал с тем же чувством (хоть и не с той же силой), что по Лайнусу. Оба его защищали, считали заслуживающим их внимания и даже видели в нем достойные воспитания черты. Но главная добродетель и брата, и натуралиста — их умение наделять мир смыслом. Звезды, времена года, леса — у Лайнуса обо всем находились истории, а через их призму жизнь становилась тем, что можно рассмотреть и понять. Как разбух океан, когда рядом не стало Лайнуса, чтобы оградить огромность словами, так теперь из-за недуга Лоримера пустыня жестоко расширилась до бесконечного ничто. Без теорий друга крошечность Хокана стала такой же безмерной, как простор впереди.