Вдали
Шрифт:
Река — бурая линия медленной мутной воды — оказалась в каких-то двух днях пути. Хотя растительность на берегу демонстрировала ту же суровость, что пустыня требовала от всего живого, Хокана она порадовала своей зеленью — а ослик даже нашел траву, которую можно было нарвать для Пинго. В низких, переплетенных ветками деревьях — единственном убежище на мили вокруг — прятались птичьи гнезда, полные яйцами, по большей части — бледно-оранжевыми с охровыми пятнами. Хокан пару съел, а около двух дюжин разных размеров и цветов завернул в тряпку с собой. Он вернулся на берег и пытался удить с помощью хирургической нити и изогнутой иглы, но после долгого ожидания выловил только мелкую и зловонную донную рыбешку. От каждого шага по берегу разносился громкий хруст. Хокан поворошил песок мыском башмака и обнаружил, что берег весь покрыт ракушками, моллюсками, поселившимися на мели, в паре сантиметров под поверхностью. Он разжал одну и осмотрел слизняка внутри. Тот больше напоминал единый орган, чем тело из разных частей. Хокан выковырял моллюска из раковины и опустил себе в рот, стараясь не жевать и не чувствовать вкуса. Без особого труда он нарыл еще множество таких же и побросал в лохани, уже пополненные взбаламученной водой. Мешки он набил
Верный безропотный Пинго ждал у кустарника там, где его и оставили. Ему хотелось пить, но в остальном он выглядел поздоровее. Швы заживали, но, хоть он и стал игривей, ходить ему было по-прежнему очень больно.
Так их бивак понемногу стал постоянным лагерем. Хокан расчистил поляну посреди широкого кустарника и натянул над ней парусину, соорудив низкое тенистое укрытие, где большую часть времени и лежал, одурев от жары. Каждые дня три он возвращался с ослом к реке и привозил воду, моллюсков, яйца и траву, поэтому, несмотря на долгую задержку, их собственная провизия по большей части оставалась нетронутой. Состояние Пинго тем временем ухудшалось. Ужасно зудели швы. Он разодрал себе грудь и бока из-за множества попыток почесать шрам зубами, и часто приходилось завязывать ему пасть. Эти припадки только усиливались, а швы распухали и краснели, словно изнутри давила какая-то твердая и в то же время хрупкая сила. У Пинго выпучились глаза. Если Хокан не обрабатывал рану, то умасливал пони попить воды или закрывал его от солнца. Чуть ли не весь день он проводил, положив щеку на шею пони, чувствуя, как под шкурой подергивается плоть. Наконец у Пинго не выдержали ноги, и он лег. От дыхания остался изломанный шорох — словно в проржавевшей трахее перекатывались жухлые листья. Глаза чуть ли не лезли из орбит. Рана жила собственной жизнью — теплая и мальвовая, натянутая и пульсирующая.
Личинка показалась из-под шва в тот же день, когда у Пинго начались галлюцинации. Хокан вытянул ее и увидел, что в ране кипит целое гнездо червей. Позже в тот день уши Пинго затрепетали, словно кишели изнутри насекомыми. Потом он тряс головой и хлестал хвостом по крупу, отгоняя невидимых слепней. Потом попытался встать, но не смог. Потом закричал. Ничего подобного Хокан еще не слышал. Два скрежещущих друг о друга чудовищных лезвия. Пинго кричал, пока не надорвал легкие. Потом закричал еще. И еще, и еще. Хокан обнял за шею пони, чьи горячечные глаза высасывал из глазниц горизонт. Пинго все кричал, на его горле дыбились вены и связки. Хокан стискивал его сильнее и плакал. Крики прекратились только после большой дозы успокоительного. Когда Пинго потерял сознание, Хокан перерезал ему полую вену и каротидную артерию, скатал свою парусину и ушел.
10
Он не видел собственного лица с самого Клэнгстона. Лишь осколки отражения на лезвиях, мутные пятна на крышках, дрожащие образы на воде или выпуклые карикатуры на стакане — но не полную истинную картину своих черт. А теперь оно лежало в пустыне. Его лицо.
Шагая рядом с ослом, он пересек мелкую речушку и еще несколько дней двигался на север без происшествий. Хокан уже привык к тем иллюзиям, что пустыня сотворяла из песка. Не раз видел, как вдали возникают озера и развеиваются, стоит подойти; не раз дарующие надежду или внушающие страх силуэты на горизонте оказывались не более чем туманными призраками марева. Но вот этот ослепительный свет от земли не походил ни на что, и его странность подтверждала его действительность. Не просто блик, а словно застывшая вспышка, приостановленный в кульминации взрыв. От яркой белизны резало глаза. Приближаясь к немой нескончаемой детонации в песке, Хокан, хоть смотреть на нее прямо было больно, все же понял, что она чуть приподнята от земли. Уже скоро он достиг полыхания. Это было зеркало на открытой дверце большого гардероба. Шкаф валялся на задней стенке, распотрошенный, а открытая дверь свешивалась на петлях под углом. Хокана впечатлило изящество гардероба — чувственные спирали и завитки, правдоподобные лапы и когти, пухлые херувимчики и цветы. Это была самая мягкая поверхность, что он касался за долгий путь по ноздреватой, подобной пемзе пустыне. Несмотря на глубоко интимную — даже супружескую — ассоциацию, шкаф напоминал и о людном мире, светской утонченности, какую Хокан мог только воображать. Вообще-то этот шкаф был самым материальным воплощением удобств цивилизации, которые ему никогда не выпадал случай пощупать и рассмотреть. Когда он наклонился провести пальцами по черному дереву, его положение по отношению к зеркалу изменилось. Солнце уже не падало на стекло, и он наконец смог в него заглянуть. Не сразу он смирился с тем, что видит свое лицо. Многие старые черты ушли, пролегли новые, и ему пришлось еще поискать себя в этом образе у ног. Над губой нависла рыжая тень усов, подбородок и впавшие щеки пестрели робким обещанием бороды. При виде истощения и выступающих костей он вспомнил о зубах. С немалой тревогой раскрыл он потрескавшиеся белые губы. Только рот, влажный и красный, и не тронула во всем его организме засушливая пустошь. С облегчением найдя зубы здоровыми как никогда, он вернулся к странному лицу, что недоумевающе смотрело в ответ. Он весь усох и сморщился — солнце выжгло в коже глубокие складки. Глаза вечно щурились, но не в намеренной угрюмости. Теперь это его лицо: изборожденное постоянным прищуром человека, стоящего перед ослепительным светом или неразрешимой задачей. А глаза, почти невидимые в узком овраге под насупленным лбом, смотрели больше не пугливо или любопытно, а бесстрастно голодно. Почему — того не знал он сам.
Прежде чем пойти дальше, он почувствовал искушение разбить зеркало и прихватить осколок с собой, но величие гардероба остановило его. Подумал он и о том, что когда-нибудь за мебелью обязательно вернутся хозяева. Хокан бросил взгляд на прощание и ушел.
С каждым днем продвижения на север трава становилась все обильней, а земля наконец пожелтела. Вода попадалась чаще, но пил он по-прежнему с почтением. Мушки и москиты гнали его с ослом вперед — они так лютовали вне защиты дымящего костра, что однажды осел сорвался с места вскачь через равнины. Впрочем, деревья и густые кусты скудели, и скоро у Хокана кончилось топливо. Теперь он перешел на сушеное мясо и сырые грибы. Псы, грызуны и птицы стали привычным зрелищем
Спустя пару дней, когда пустыня уступила прерии, Хокан наткнулся на кресло-качалку, скрипевшую посреди глуши под рукою ветра. Долгое время, приближаясь, он не мог понять смысл кресла, словно это не предмет, а слово на странице, сложенное из тех символов, что навсегда останутся для него шифром. Хокан не сводил с него глаз. Что значит кресло? Он подошел и коснулся его. Сел. Обширные равнины отступили. Он почувствовал себя вне своей стихии, и в этом сквозило что-то волнующее и комичное. Но в то же время почувствовал он себя как никогда одиноким — меньше, хрупче.
Хокан не вел счет времени, но верил, что, согласно указаниям Лоримера, уже скоро выйдет на дорогу. И в самом деле, через три-четыре дня после встречи с креслом-качалкой Хокан наконец наткнулся на тропинку. Он ничего не мог понять. Если поселенческие обозы — целые странствующие города, то эта колея словно знала только пеших путешественников и была глубиной всего в ладонь. Ее никак не могли протоптать волы и фургоны, и все же из-за своей прямоты она могла быть только искусственной. Он шел по ней несколько миль на север, как вдруг впервые увидел за кустами на небольшом пригорке бизонов. Они шли один за другим по тропинке, гуськом, медленно и очень целеустремленно. Степь позади этой величественной процессии, сколько видел глаз, темнела от бизонов, что паслись или барахтались в мутных водоемах. Хокану показалось, будто эти звери неумело слеплены из двух разных туш. Круп и задние ноги явно принадлежали лошадям — стройные и поджарые, — но вот от последнего ребра начиналось преображение и, словно природа передумала на полпути, животное колоссально, чудовищно раздувалось, становилось вдруг мощнее и выше. Хребет поднимался круто и обрывисто, удерживая голову столь массивную (может ли вмещаться мозг или хотя бы мягкая ткань в этом твердом, непрошибаемом, как наковальня, валуне из кости, с виду непроницаемом даже для звука?), что, в сравнении с маленьким задом, ее как будто прифантазировали на этой туше. Под парой острых рогов по бокам черепа пробурилась пара черных глаз. Если хоть какое-то животное из виденных Хоканом в Америке и напоминало завиральные выдумки его брата, то это бизон.
Он продолжил путь. Со временем стали чаще встречаться черепа бизонов, некоторые — выбеленные стихиями и чешуйчатые от лишайника. Хокан решил, что этих бестий изводят на охоте первопроходцы, а разбросанные предметы, найденные в следующие дни, — сундук с фарфором, остов кровати, прялка, буфеты, несколько чугунных плит, большой ковер, что он раскатал на траве, — вроде бы подтверждали близость тропы. Иной раз шел дождь — и всегда казался чудом.
Однажды вечером, после очередного короткого ливня, Хокан услышал церковную музыку. Ее нес ветер, обрывками и лохмотьями, словно рваный флаг. Но, хоть текстура и привкус действительно наводили на мысли о церковной музыке, Хокан еще никогда не слышал ничего подобного — печального и непостижимого.
Взяв путь на прерывистое звучание органа, Хокан вышел к трем индейским шатрам. Он неподвижно остановился в паре сотен метров, чтобы его заметили, и, когда убедился, что его приближение не примут за подкрадывание, подошел к шатрам. Верхние клапаны среднего шатра выпускали клубы дыма. Там жарили мясо. Приблизившись, он увидел четверых-пятерых людей, лежащих на земле. Рядом с ними сидел мужчина и играл на гармошке. Он был высок, гибок и дотошно опрятен. Его волосы стягивались узлом на затылке, на шее висел нагрудник, сплетенный из монет разных размеров. Под этим украшением грудь была голой, но на плечи он накинул выбеленную шкуру бизона. Левой рукой он качал меха инструмента, а пальцами правой медленно проходил впроброс по клавишам, наигрывая случайную мелодию. Время от времени он останавливался, чтобы отпить из фляги, иногда задевая клавиши и сотрясая воздух нестройными россыпями звука. Он был пьян, и, очевидно, скоро присоединится к бесчувственным товарищам в грязи. Хокана он заметил, но тут же выкинул из головы. Кругом шатров — драных шкур бизонов на рамах из шестов — сушилось на веревках из шерсти и кожаных шнурках мясо. Обойдя шатры, Хокан увидел женщин на коленях, отскабливавших острым кремнем шерсть с недавно снятых шкур и втиравших в кожу бизоньи мозги — видимо, ради ее размягчения. Заметив его, они не удивились. Его пригласили в шатер и накормили жареным мясом с ребер, висевших на веревке над огнем. Женщины сидели и смотрели, как он ест. Когда огонь начал затухать, кто-то бросил на угли бизоний жир. Бешено полыхнуло, осветив все предметы в шатре до единого: каменный молот, серебряные приборы, портрет дамы в корсете, ворохи шкур и одежд, графин с многогранной пробкой, стрелы, заблудившуюся люстру, луки, чучело совы под стеклянным колпаком, ступку, запеленатого малыша, швейную машинку, расписанные птицами и бизонами щиты, пустые бутылки и кувшины. Музыка гармони прекратилась. Хокан завершил трапезу, и женщины вывели его наружу. Пьяницы распластались кляксами на темной земле. Хокан в благодарность поделился с женщинами мукой и ушел в ночь.
Однажды утром он проснулся, обнаружив, что заночевал в двух шагах от маленького кладбища. На надгробиях — трех досках, воткнутых в землю, — были выжжены железом слова. Хоть прочитать их Хокан не мог, все же видел в нетвердых линиях отчаяние. Две могилы принадлежали, должно быть, совсем маленьким детям. Землю на всех трех взрыли и расцарапали голодные лапы. Хокана до глубины души опечалило противопоставление импровизированного, преходящего вида могил и окончательного, неизменного состояния упокоенных в них. За следующие дни он привык к виду разбросанных по равнине неглубоких могил, из которых немногие избежали надругательства диких зверей, и куч нескладных и непрактичных предметов. Потом пошли запахи. После столь долгого времени в пустыне, которая ничем не пахла (а он давно перестал замечать немногие и привычные ароматы своего тела, своих животных, своих костров), он врезался в вонь цивилизации не как в пары, а как в твердую массу — запах одновременно скользкий и колючий, пронзительный и густой. И все же, несмотря на тлен и разложение, те миазмы вернули и ощущение жизни. Протухшее мясо, экскременты, прокисшее молоко, пот, овсянка, уксус, гнилые зубы, бекон, дрожжи, порченые овощи, моча, клокочущий лярд, кофе, болезнь, плесень, воск, кровь, суп. Два дня Хокан шел против нарастающего смрада, пока не увидел прочерченную по краю прерии долгую ползущую линию.