Вдали
Шрифт:
Хокан получил пони и одного из ослов Лоримера со всем необходимым. Натуралист посоветовал сделать крюк перед тем, как повернуть на восток. Пройдя около двух недель на север, Хокан выйдет к реке (в чем как раз будет срочно нуждаться), а спустя еще несколько дней — на крупную тропу поселенцев: даже если сбиться с курса, пропустить эту линию, растянутую от побережья до побережья, попросту невозможно. И тогда остается только двинуться против потока колонистов, а там через несколько месяцев Хокан достигнет Атлантического океана. Даже если выйдут все припасы и заболеют животные, поселенцы его выручат, а закончись у него деньги, можно недолго у них поработать (хотя тогда его отнесет на запад, но те караваны ходят медленно) и затем продолжить путь. Благодаря постоянному притоку первопроходцев это самый безопасный маршрут. И, добавил Лоример с улыбкой, из-за бурного ручья поселенцев, двигающихся в противоположном направлении с фургонами, волами, мебелью, лошадьми, скарбом, женщинами и скотом, даже покажется, будто это мир движется, а Хокан стоит на месте.
В
— Орудия твоего ремесла, — сказал Лоример, когда Хокан открыл футляр. В нем лежали склянки, бутыльки, скальпели, иглы, нить для швов, зажимы, пилы, ножницы и прочие хирургические инструменты. — Ах да, и чуть не забыл, — добавил Лоример, пошарив в карманах. — Из тебя безнадежный навигатор. Есть ли у тебя другие таланты? Безусловно. Но куда там отличить право от лева — я потрясен, что ты отличаешь верх от низа! А потому — вот, — сказал он, вручая Хокану серебряный компас. — Его подарил мне мой учитель Блюме, а теперь он твой.
Их последние совместные мгновения прошли над стрелкой — Лоример объяснял своему другу, как найти север.
9
Верхом на пони рядом с маленьким осликом Хокан смотрелся великаном. Его одеяние только прибавляло эксцентричности. Ко времени, когда он покинул поселение, обнаружилось, что он шагу не может сделать без того, чтобы не порвать что-нибудь из своей тесной одежды. На прощание женщины залатали и перешили ему рубашку и штаны, сохранив первоначальную ткань и фасон, но добавив новые материалы — отрезки от шатров, обрывки от старых одеял, лоскутки, которые они ткали, когда не хватало обрывков. В итоге вышел несколько бесформенный, но прохладный и удобный наряд, чье происхождение было невозможно определить: европейский крестьянин, калифорнийский траппер и кочевой индеец в одном флаконе. Коротковолосый, оказавшийся опытным сапожником, починил и взрезанные башмаки, удлинив подошвы на пять сантиметров и заменив верхние части мягчайшей оленьей кожей: получилось что-то вроде странных мокасин с каблуками. Наконец, дети украсили его фетровую шляпу красочной лентой с переливающимся черным пером.
Странствовать через гудящую пустыню было все равно что погрузиться в состояние транса, непосредственно предшествующее сну, когда сознание призывает все оставшиеся силы, только чтобы заметить мгновение собственного растворения. Слышалось лишь, как копыта толкут тонкий слой почвы — камень, и без того измельченный годами, кости, перемолотые стихиями, прах, развеянный шепотом по равнинам. Скоро и этот звук слился с тишиной. Хокан почаще прочищал горло, чтобы убедиться, что не оглох. Поверх твердой мели пустыни — недобрые небеса и крошечное солнце, эта плотная четкая точка.
И все же, несмотря на свое неподатливое единообразие, теперь пустыня предстала в глазах Хокана совсем другой. От компаса, греющегося в его кармане, во все стороны света раскинулись невидимые лучи. Равнины уже были не голыми, а разлинованными чертами определенности, твердыми и несомненными, не хуже улиц и проездов. Знание, куда он движется, уверенность, что там, за окоемом, его встретит вереница поселенцев, что он сможет сложить костер и приготовить приличное кушанье, звук, с каким во флягах плещет вода с каждым шагом осла, вес полного кошелька в кармане, чувство, что пустыня уже не столь чужеродна, — все это превращало равнины в территорию, которую можно преодолеть и покинуть, вместо прежней удушающей пустоты, осушенной от всего, включая само пространство.
Впрочем, по важности ничто не могло сравниться с собственной лошадью. На этой лошади — его собственной — он поднялся выше большинства людей: ни у кого в Швеции, даже у самого могущественного человека на его памяти — управляющего, собиравшего подати с его отца, — лошади не было. То, что Пинго — а именно так, по словам Антима, звали лошадь — лишь отощалый пони, которого не удосужились забрать грабители, и что у него нет ни седла, ни уздечки (вместо них ему на челюсть надели жгут из шкур), отступало в тень. Хокан стал больше и свободнее. Почувствовал — возможно, впервые в жизни — гордость. И неважно, что в пустыне никто не увидит, как он облагородился. Это удовлетворение не требовало зрителей. Впрочем, одной пары глаз ему все же недоставало. Если б его только видел Лайнус — как он восседает на гнедо-чалом скакуне, да еще с ослом на поводу! Хокан баловал Пинго как только мог в своих стесненных обстоятельствах. Всегда следил, чтобы тот отдыхал, и несколько раз на дню обмахивал куском грубой холстины. Он бы сам недопивал, если бы чувствовал, что Пинго страдает от жажды. А тот взамен редко причинял хлопоты. Это было послушное животное, хоть и бессильное перед своим прожорством. Стоило грузному пони заприметить куст позеленее, как он направлялся прямиком к нему, как бы ни тянул Хокан за поводья, и замечал веревку, только объев все нижние листья, что поменьше и нежнее. Чтобы проверить, что собрал все до крошки, он фыркал на песок, упирался и искал остатки на ощупь губами. Убедившись, что больше глодать нечего, он поднимал голову и возвращал Хокану власть над их курсом. В конце концов, наблюдая, какое удовольствие приносят Пинго пиршества (и всегда стараясь угодить ему), Хокан стал уступать каждый раз.
Через несколько дней после отъезда на Пинго напал понос. Заподозрив причину болезни в листьях, Хокан старался
На заре (он не хотел упускать ни единой секунды света) он дал Пинго с мешком мягких листьев несколько капель успокоительной тинктуры Лоримера. Скоро глаза пони сузились и почернели. Он словно щурился вглубь себя. Затем оскалился пустыне. Хоть его задние ноги подламывались, Пинго тронулся с места. Его было невозможно остановить — он не чувствовал натяжения веревки и даже волок за собой Хокана, повисшего у него на шее и взрывавшего пятками песок. Пинго безрадостно заржал, словно старая курица или уставшая ведьма. Киа, киа, киа, киа. Хокан пыхтел от натуги. Ослик смотрел на них, спокойно удивляясь утрате приличий. Пинго сел, близоруко вперившись в пустоту. Хокан пытался поднять его на ноги ласковыми словами. Внезапно, словно его хлестнул невидимый кнут, пони вскочил и продолжил исступленный марш. Киа, киа, киа, киа. И вновь Хокан вцепился ему в шею. Казалось, сила пони растет с его замешательством. Ослик стал пятнышком на горизонте. Это они ушли так далеко или ослик двигался в противоположном направлении? Хокан сумел дать Пинго еще пару капель препарата. Студенистые ноги растаяли окончательно, пони повалился на бок. На всякий случай Хокан его стреножил и побежал обратно к ослу. Тот не двигался с места.
Вернувшись к пони с ослом и инструментами, Хокан расстелил вощеный брезент, вскипятил инструменты в мутной воде (мыча под нос, как коротковолосый индеец), вымыл руки, как мог, и полностью разделся. Проделав длинный надрез на животе пони, он без труда нашел большую кишку. На самом деле она оказалась намного больше, чем он мог себе вообразить, — толще человеческой ляжки. Он запустил руку по плечо в брюхо пони, чтобы подцепить кишку и поднять, но она оказалась слишком тяжелой и скользкой. Вдобавок стало ясно, что потроха чрезвычайно деликатны и порвутся при грубом обращении. Скоро он весь покрылся потом, кровью и еще чем-то вязким. В этой бережной борьбе с исполинской змеей он смог вытянуть из брюха самую податливую часть большой кишки. Она свесилась из туши и вывалилась на парусину. Он сделал надрез длиной с ладонь и разглядел содержимое. Пинго наглотался ужасно много песка. Хокан промыл кишку, чуть не израсходовав весь запас воды. Затем зашил кишку и вернул на место. Теперь, без песка, она была куда легче, и вернуть орган на место не составило труда.
В качестве предосторожности первые два дня Хокан не давал стреноженному пони подняться с земли и продолжал поить успокоительным в небольших дозах. Когда Пинго пришло время подняться, он оказался сильнее, чем ожидалось. И все же Хокан понимал, что только через несколько недель конь сможет проходить те дальние расстояния, что они покрывали каждый день. И у них вышла почти вся вода. По словам Лоримера, они должны были прийти к реке, и, учитывая, сколько они уже прошли, она не могла быть далеко. Хокан оставил Пинго еду и воду в бочонке, зарытом по край, чтобы тот ненароком ее не разлил, привязал к прочному кустарнику на длинную веревку и, на случай если это подведет, стреножил короткой веревкой. И все равно перед уходом Хокан колебался и то и дело оглядывался на неподвижный силуэт, пока его не размыли и не стерли далекие волны разогретого воздуха.